Самым губительным оказался восемнадцатый век. Тогда больше всего переписывалось книг, но тогда же они больше всего уничтожались. Особенно ужасны были потери во время великих пожаров 1742 и 1799 годов. Последний усугубился ещё и тем, что как раз тогда упразднили Коломенскую епархию, а кафедру перевели в Тулу. И епископ Мефодий ограбил Коломну, перевезя с собой драгоценные реликвии на восемнадцати возах, в том числе — и остатки Государевой Библиотеки.

Позднее нам удалось разыскать и выкупить несколько тульских книг, но они были не слишком ценными, а куда разошлись остальные, так и не удалось узнать.

Некоторые Хранители умирали, не успев передать свои собрания в надёжные руки, и тогда коломенская святыня становилась добычей библиофилов и любителей древности. Именно тогда купцы, братья Хлебниковы, передали Карамзину несколько драгоценных летописей, которые потом сгорели в Московском пожаре 1812 года.

Полностью иссякли три Хранилища: «Адамант», «Цветник» и «Врата». От остальных сохранились разрозненные части и только «Илион» остаётся нерушимым… И это странно. Столько всего обрушилось: погибла страна, погибла Коломна, люди исчезли с её улиц, вместо них появились гомункулюсы, а люди пропали в тюрьмах, погибли от пыток и казней. Вернулись времена Нерона; и даже страшнее — Зверь воцарился.

Душа Города отлетела. Так опадает листва в мёртвом лесу. Ушли целые поколения. Но Господь судил мне прожить бесконечно долгую жизнь, и я остался один, как заколдованная ветвь, что держится на прежнем месте и всё никак не может умереть.

Пал великий Город!

И мне, как библейскому старику, лишь остаётся плакать на пепелище Иерусалима.

«Враг простёр руку свою на всё самое драгоценное его; он видит, что язычники входят в святилище его, о котором Ты заповедал, чтоб они не вступали в собрание Твое. Весь народ его вздыхает, ища хлеба, отдаёт драгоценности свои за пищу, чтобы подкрепить душу. «Воззри, Господи, и посмотри, как я унижен! Да не будет этого с вами, проходящие путём! Взгляните и посмотрите, есть ли болезнь, как моя болезнь, какая постигла меня, какую наслал на меня Господь в день пламенного гнева Своего? Свыше послал он огонь в кости мои, опрокинул меня, сделал меня бедным и томящимся всякий день. Ярмо беззаконий моих связано в руке Его; они сплетены и поднялись на шею мою; Он ослабил силы мои. Господь отдал меня в руки, из которых я не могу подняться».

Что же мне ещё остаётся?

Я видел костры из икон, видел, как чернели и разваливались оклады, как на образах вскипала краска, стекая цветными ручейками. Я видел, как священные лики бросали вместо досок, под колёса буксующих машин. Я видел это, Господи, и не ослеп!

Но берегитесь, безумные святотатцы! Придёт День, и гнев Божий обрушится на вас, ибо мера беззаконий ваших уже переполнилась. Кто не верует в Господа — анафема! Маран афа!

Вы обречены пожирать сами себя. Разве кровавая колесница остановится, если вы уже толкнули её? Она смела благородных и честных людей, но она раздавит и вас. Ваши вожди — скопище пауков и упырей; сколько их уже уничтожено, а скольких ждут пытки и позорная смерть!

И самая страшная участь постигла их атамана. Он лежит в своём стеклянном гробу, в огромной домовине, лишённый человеческого погребения, и на посмешище вселенной топорщится своим лысым черепом, своим восковым лицом, и — видит Бог! — не будет ему упокоения, пока существует сатанинская империя, которую он создал!

Господь уже свершил над вами свой приговор. Вы — срезанный и сваленный в кучу хворост. И скоро будет огонь Господень, который истребит гору тлеющего мусора. Ей, гряди, Господи Иисусе!

А я, подобно древнему пустыннику, ухожу в свои катакомбы. Я сохраню на этих страницах тень Коломны, града Божия. Я прошу простить меня тех, кто будет читать этот труд. Не я виноват, что мне, недостойному, пришлось раскрывать шифры «Смарагда». Может быть, у кого-то выйдет лучше; у меня — не получилось.

Помяните добрым словом всех братьев-Хранителей, веками собиравших коломенскую святыню. Помяните и всех честных православных, павших в последние дни. Вспомните и меня, грешного. Прощайте. Аминь».

Печальное молчание простёрло над нами свой плащ. В окнах стояло чёрное небо, усеянное мелкими россыпями бриллиантовой соли. Фома взял старинную чашку, цвета вишнёвой кипени. Виола налила ему чаю, и он прихлёбывал его, уже слегка остывший. Хрусталь мерцал отражениями свечей. Догорал камин.

— Горькое предисловие, горькое, как вода Мерры, — сказал Фома.

— Да… Целер представляется и сходит со сцены.

На Марка было страшно смотреть. Это был не он.

— Но что же дальше? — спросила Виола.

Марк провёл по лицу рукою, словно снимая трагическую маску.

— Дальше идёт странная выписка, на первый взгляд, совсем не относящаяся к «Смарагду».

«…и собрались мужи ахейские, дабы размыслить о рати грядущей. И не дерзали они повести дружины свои на брань, ибо Ахиллес-царь стоял у них за спиной, и рекли они меж собою: может-де Ахиллес-царь сзади ударить на них, ибо гневен за обиду свою…».

Книга пятая. СОВЕТ

Менелай глядел на чёрное, поседелое от звёзд, небо. Где-то там плыли, извиваясь, реки планет, потоки света, направляющие пути человеческих жизней. Там, в бесконечных чёрных полях, бродили алмазные звери, и алмазные люди шли по берегам тех потоков.

— Ты послал вестников вождям? — спросил Менелай.

— Да, — ответил Асфалион.

— Пошли к шатру Агамемнона.

— Я кликну стражу.

— Оставь. Пошли вдвоём.

— Но…

— Оставь, говорю.

Пошли сквозь мрак, без света, лишь при сиянии Луны.

Крик часового остановил их, но они сказали пароль и направились дальше. И неумолчный гул моря сопровождал их.

«Всю жизнь я слышал море, — подумал Менелай. — И когда буду умирать, оно всё так же будет дышать не переставая; ничто не изменится в этом порядке — ни ритм, ни движение звёзд. А я, а все мы? Мы проходим, как чей-то сон».

— Ты ошибаешься, царь, — раздалось из темноты.

Они схватились за мечи, но Менелай увидел в лучах луны кудрявую голову Одиссея и придержал руку Асфалиона.

— Ты крадёшься как кошка, царь. Что значит: «ошибаюсь»?

— Мы не проходим, мой друг, мы остаёмся.

— Как ты догадался? Я же думал это про себя.

— Ты не только думал, басилевс, но и бормотал про себя. А у меня хороший слух. Но дело не в этом. Мы, повторяю, не проходим. Мы всё время остаёмся и всё никак не можем пройти.

— Как это? Я не понимаю.

Одиссей оглянулся, всматриваясь во тьму.

— У меня в последние дни такое чувство, что мы внутри круга, в котором всё время повторяется одно и то же. И море, которое даёт ритм, и, кажется — никогда не меняется — чем-то похоже на нас. У тебя нет чувства, Атрид, что всё это уже с нами было, и, похоже, не один раз? И осада Трои продолжается не около десяти лет, а бесконечно? И мы всё никак не можем умереть, друг мой?

— Какие страшные вещи ты говоришь…

— Может быть… И всё же ответь на мой вопрос, о Менелай.

— Ты спросил слишком неожиданно. Я не могу сообразить.

— Попробуй вспомнить по дороге. Ну что, пошли?

И они направились к Агамемнону, всматриваясь, чтобы не оступиться в неверном свете. Но Менелай не мог забыть вопрос Одиссея. Ведь он действительно несколько раз ловил себя на мысли, что это уже было однажды, но, поражённый невероятной думой, царь мгновенно гнал её прочь. А теперь, после неожиданного слова, всё вспомнилось, всколыхнулось единой волной.

Одиссей остановился.

— Ну, что ты скажешь теперь?

Менелай поднял отрешённый взор и прошептал:

— Пожалуй, в твоих словах что-то есть. И я тоже чувствовал нечто подобное. Не часто, временами.

— Стоять! Говори слово!

Все вздрогнули.

— Ну что ты орёшь-то так? — отечески обратился к воину Одиссей. — «Ахайя». Мог бы и разглядеть вождей, не впервой же нас видишь. А сам что не отзываешься?

— «Микены», — ответил часовой и пропустил их, громыхнув бронзой. И тут Асфалион спохватился: