Прозрачный плащ слегка играл под ветром, но не нашим, а в противоположную сторону — под воздействием нездешнего ветра. И глаза его, которые, казалось бы, я отчётливо видел, были неопределённого цвета. То они казались небесно-голубыми, то мерцали искрами янтаря, а иногда, в какие-то моменты беседы, превращались в чёрные бездонные колодцы, через которые смотрела на тебя Преисподняя.

Несмотря на вечную молодость, веяло от него немыслимой древностью, как от заросшей землёю и травой архаической статуи на развалинах полузабытого святилища. Казалось, рядом стоит живой ископаемый ящер. А в чёрные блестящие волосы он для пущего контраста воткнул венок сельдерея. С усмешкой глядел он, и, погладив чёрную изящную бородку, сказал, наконец:

— Не смотрите на меня. Смотрите-ка лучше в другую сторону. Нечего здесь стоять, ибо вы, надо заметить, своими вытаращенными и налитыми кровью глазами и разинутым ртом — производите странное впечатление. Боюсь, вы введёте в смущение скромных жителей Коломны. А потому — пойдёмте вперёд. Вы ведь собирались покинуть Акрополь? Вот и пойдёмте. А дорогой поговорим.

И мы пошли. Странным было это краткое шествие. Я шёл справа от него и чуть впереди, так было легче не смотреть в его сторону. Мы перешли через вал Димитрия Донского и я, было, направился на Владимирку, но Голос меня остановил.

— Нет, нам налево.

— В Погорелую башню? Да ведь она закрыта…

— Кто вам сказал?

Башня была открыта.

Полусумрак её распахнулся над нами.

— Сейчас пойдёт дождь, — заметил ОН. — Нам самое время укрыться в этом уютном месте.

И дождь действительно пошёл, не ливень, но достаточно сильный.

— Закройте дверь, Август. Да, закройте и заложите её на внутренний засов. Посидим в уюте, пока дождь не кончится, и побеседуем.

— Силы небесные, откуда всё это?!

Удивляться было чему… Невесть куда исчезли сырость и запустение. В углу стояла какая-то медная жаровня с пылающими угольями, рядом находилась пара плах, покрытых войлочными подушками, на одну из них сверх того был ещё наброшен пурпурный плащ со скупым золотым шитьём по кайме. На эту самую тёмно-кровавую плаху он и уселся, а я сел напротив.

Он перемешал угли странной бронзовой штуковиной, похожей на дротик.

— Меня удивляет, Август, что вы поражены этим огнём. Ведь он в этой башне — логичен. Вообще огонь в жизни древнего коломенца — велик и значителен. Он воплощает жизнь и смерть в одном логосе. В огне ковали подковы и мечи, в огне горел деревянный город, и храмы города озарялись тревожным огнём свечей. Разве не так?

— При чём здесь древняя Коломна? — раздался мой хриплый ответ. — Я-то не древний коломенец.

— А кто же вы? Если вы — не древний коломенец, почему вам слышится бормотание несчастной царицы? И почему вы всё время видите её руки, в которых она подаёт вам кусочки битой посуды и щепки? Значит, вас мучает совесть, и стыдно, что напрасно царица дала вам двойной дукат. Вы не способны простить себе, что имели возможность помочь ей — и не помогли.

— Помочь ей?! После того, что она сделала с Коломной?!

— Ах, милый мой! Своим наивным возмущением вы лишь доказываете свою инаковость. Если бы вы были из этого времени — разве бы это вас так глубоко трогало? Да к тому же примитивное колдовство полностью изобличает вас. И не только примитивное, но и безвкусное. Ибо вы сваливаете в кучу божественные орфические гимны, нелепые заговоры, гадания по варварским книгам, которые написали немытые восточные дикари лет пятьсот назад. Какая мешанина! Выберите же что-нибудь одно, и уж во всяком случае, не смешивайте молитвы к Нам с жалким бредом финикийцев и их дураков-соседей.

— Ну, положим… Но тогда я не могу понять — как вы оказались в христианской Коломне?

— А вы полагаете, что между нами такая уж глубокая разница?

Он взял кирпичного цвета поседелый кувшин, налил из него в чашу и протянул:

— Пейте.

Я вздрогнул. Это была микенская чаша. Литое серебро оплетали позолоченные львы.

— Пейте, пейте. Это ахейское вино. Итак, юноша, вы находитесь в величайшем заблуждении. Христианство — наука, взлелеянная в тени греческих портиков. Они предают Нас проклятию, меж тем как сами вскормлены молоком Кибелы. Нас невозможно убить! Мы там, где верят в Нас, где остаются незримые островки Нашего культа. И жертвенная кровь ваших мистерий — это бессмертный ручеёк Моего Брата Диониса. И поэтому Мы так же свободно чувствуем себя под сводами варварского храма, как и в эллинских периптерах, пусть и переделанных в христианские. Они думали, что разбив Наши идолы, они изгнали Нас. Это большая ошибка. Невозможно остановить реку жизни; вы никогда не сумеете порвать цепи этого мира, и любой алтарь, возведённый под этим небом, будет Нашим алтарём, чьё бы изображение вы на нём ни ставили. Пейте же. Это ахейское вино.

— Зачем вы пришли?

— Август! Разумнее Мне задать вам этот вопрос. Разве нет? Ведь это вы сами вызывали Меня и даже умоляли Эйрену, чтобы она помогла вам. И вот Я — здесь. И вы же спрашиваете Меня, почему Я здесь оказался.

— Простите. Я как-то растерялся.

— Признаться, даже чересчур растерялись. Но, так и быть, Я помогу вам и Сам скажу, чего вы хотите. А хотите вы, друг мой, бессмертия. Да, да, не спорьте. Это и есть ваше сокровенное желание. И это очень грустно. Ибо бессмертие — очень грустная вещь. Но бедные люди стремятся к этой ненужной химере, не знаю уж почему. Вероятно из зависти. Но такой предмет для зависти не подходит. Это прекрасно понимал один индийский басилевс, умнейший из людей, кажется, даже умнее этого вашего помазанного маслом Человеко-Бога. Ведь царь правильно говорил, что истинная цель — прервать цепь бессмысленных превращений. А вы всё цепляетесь за призрачный морок и жалко вам оставить его обманы. Но, впрочем, Мой бедный друг, все эти речи лишены смысла. Ведь вы уже выбрали путь бессмертия и обратной дороги не будет. И вы сами виноваты в этом; да, сами виноваты. Все эти опыты с вызыванием химер — не могли довести до добра. И вас ведь предупреждали. Ваш пожилой друг, хотя и не врач, но в психиатрии разбирается — у него есть хорошие знакомые в этой области. А теперь вы окончательно впали в Параллельное Существование и отныне до завершения жизни будете одновременно присутствовать в двух мирах.

— Вы сказали — до завершения жизни?

Тут я не выдержал и хлебнул. Бархатная горечь морского побережья, багряная и пьянящая, ударила в голову.

— Да. А после смерти ваша параллельная часть останется. Но для этого необходимо совершить ряд простых действий.

Оторопь начала меня разбирать.

— Что вы называете простыми действиями?

— О, Зевс! Ну, конечно же, не письменный договор, начертанный кровью.

Он расхохотался, сделал просторный глоток, отломил кусок лепёшки и сказал, дожёвывая:

— Вам нужно будет совершить предварительное духовное самоубийство. Для этого вам придётся уничтожить почти всё написанное до сих пор. Это совсем несложно. Ведь, согласитесь, всё вами написанное — беспомощно.

— Вы совершенно правы! Я не могу без приступов тошноты думать об этом.

— Вот и расстаньтесь с худшей половиной. Швырните-ка её в костёр. Ближайшие несколько дней вы будете жить у вашего друга Басилеоса…

— Бэзила?

— Ну да. Так вот: перенесите туда рукописи, да и запалите. Май — очень удачное время для таких опытов. Сад ещё чист — полный простор для жертвоприношения. А потом вы используете эти недели для эпоса.

— Какие недели? И с чего бы это я должен жить у Бэзила? Не настолько мы с ним близки. И откуда эпос?

— Странно. Вы же сами кричите на всех углах, что пишете поэму о Трое.

— На всех углах?

— Не придирайтесь к словам. А лучше допейте вино и возьмите вот этот чудесный хлеб. Что же касается углов, то это, конечно же, метафора. Но согласитесь, что автор не имеет права рассказывать о ещё не завершённых своих работах никому, даже своим друзьям. Такая болтливость — настоящий грех, не то, что ваши призрачные грешки… Вы согласны, что до времени нельзя раскрывать рот?