— Клянусь головой — вы правы! Сколько раз самые чудесные замыслы погибали от сглаза. Но что поделать — я болтлив, как обезьяна.

— Не расстраивайтесь. Я вам помогу. Хоть это и грех непростительный. — Мы его простим. Высокий предмет, который вы избрали, обязывает к снисхождению. И кому же, как не Мне, оказать вам помощь! Скоро, совсем скоро, вы станете писать очень легко. Знайте, что это Я диктую вам.

Странная весёлость овладела мной, несмотря на всю чудовищность обстановки, в которой я находился.

— Послушайте! Неужели во мне что-то есть, если выпал такой жребий?

— Ах, ну что тут говорить! Если бы печать Бога не горела на вас — мы бы не встретились. Конечно, конечно… Вот если бы вы ещё бросили жалкую манеру рабского подражания этому, как его… Не могу Я запомнить эти ваши варварские имена! Спору нет, он — мастер. Но всякое истинное творчество несовместимо с подражанием. Оставьте вы хоть ради меня эту рабскую привычку!

Кровь бросилась мне в лицо.

— Я… Право слово… Клянусь! — забормотал я.

— Ну, вот и хорошо. Надеюсь, вы не рассчитываете, что Мы будем трудиться за вас? Вам придётся пересоздать себя; готовьтесь к этому. Впрочем, — вдохновение вас выведет. К тому же необычная форма существования сама по себе заставит автора стать необычным. И Я, вообще говоря, немного побаиваюсь за вас.

— Ох, я и сам за себя…

— Не беспокойтесь. Всё будет хорошо. Однако дождь уже кончился. Вам пора.

Как я пролез через арку и как прощался — не помню. Помню только, что мир очень своеобразно сдвинулся — наподобие тоннеля. Я видел почему-то лишь пространство прямо перед собой; остальное плыло. Прояснилось: стояли лужи. По кривой улице Ивана Калиты (одна из двух кривых кремлёвских улиц — остальные прямые), я поплелся, было на Дворянскую (то бишь Казакова) к Бэзилу. Было мне очень легко. Потом вдруг стало нехорошо; возникло ощущение, что я чего-то не договорил, о чём-то не спросил.

Почему именно я, почему у Бэзила и главное — встретимся ли мы ещё раз, и если встретимся — то когда?

Но, придя обратно к двери Погорелой башни, я увидел, что она забита, и не открывалась уже давно, судя по ржавчине и пыли, осевшей на засове.

Что это со мной? Что же происходит? Всё заплясало перед глазами — мелко и пьяно. Снова я пополз к Бэзилу, и древнеславянская моя голова трещала и разваливалась на кусочки. Куда улетучились все мои традиции, как я терпел все эти разглагольствования про молоко Кибелы и прочее? И невозможно определить, что я чувствовал: одновременно было весело, мерзко, страшно, было ощущение полёта и в то же время глаза не поднимались выше луж на асфальте, и ко всему этому ещё тошнило.

Кажется, я был не в себе, когда давил на вишнёвую косточку звонка Бэзила. Что, однако, не помешало мне, когда он открыл, снова отметить сочетание в лице моего пожилого друга черт одновременно — римского гладиатора на пенсии и старого доброго французского кюре.

— Что с вами, Август? Неужели вы до такой степени нарезались? Проходите скорей.

— Я не нарезался, — простонал я, вваливаясь через тёмные сени в прихожую. — Я только что говорил с Гермесом.

— Что-что? С кем, с кем?

— С ним, с Эрмием!

О Корикиец, пособник, пестры твои хитрыя речи,

В деле помощник, о друг для людей в безвыходных бедах,

Ты — языка величайшая сила, столь чтимая в людях…

— Спятил, — коротко констатировала Виола, появляясь на пороге с другого конца анфилады. Тряхнув золотой чёлкой, она расположилась у стола, а меня посадила напротив, на диван. — Давай руку, давление измерю, — (и Бэзилу). — Вызывай Марию.

Горько стеная, минут пять я тщетно пытался разъяснить моим друзьям, что алкоголь здесь совершенно ни при чём, что виной всему Маринкина Башня и моя встреча с богом.

— На солнечный удар не похоже, — сказала Мария Ивановна после быстрого осмотра. — Ну-ка закатывай рукав.

Что она говорила ещё — я слышал смутно. Уколы всегда погружают меня в отрешённое состояние. В голове закипела какая-то каша, и невозможно стало разобраться — что главное, а что нет; куда-то я плыл и сон уносил меня, словно плот.

МЕМОРИАЛ ВИОЛЫ

После разрыва с Еленой Август совсем поплохел. И тут он сам виноват, потому что мы с Ирэной предупреждали его. Ничего хорошего из его романа с Ленкой не могло получиться. Они совершенно разные люди… Но Августа разве убедишь, если он упрётся? И вот результат: он притащился к Бэзилу в совершенно невменяемом состоянии и нёс какую-то кошмарную ахинею про Гермеса и античных богов. Не удивительно: он спятил на античности. Впрочем, воздержусь от комментариев. Тут надо ещё разобраться, что к чему.

Август был настолько «хорош», что мы с Бэзилом оставили его у себя. Нельзя было отпускать его такого. Потом выяснилось, что мамаша Августа, купно с его папашей, неожиданно отправились в санаторий. Логично, что Бэзил пригласил Августа отдохнуть к себе. И тот, конечно же, согласился. Но буянить не перестал.

Не далее как вчера утром он слез с мезонина с вытаращенными глазами и заявил, что у него было видение. Более того: он принёс рукопись, отпечатанную на старой машинке, что покоится на антресолях. В машинописи было изложено его видение.

При этом Август был одет в чёрные брюки и в чёрную же рубашку — очевидный признак его нервозного состояния. Он утверждает, что чёрный цвет его успокаивает, и поэтому в трудную минуту облачается в траур. Но на сей раз даже тёмные покровы не успокоили нашего молодого человека.

Август бегал по деревянному ампирному дому, натыкался на антикварную мебель, встряхивал длинными русыми кудрями и жидкой бородкой, размахивал своей рукописью и рассказывал про времена Павла Алеппского, как будто действительно только что вылетел из XVII века.

— Послушайте-ка, «юноша бледный со взором горящим», — сказал ему Бэзил, — вы уверены, что ваши видения не вызваны чрезмерным употреблением сухого болгарского вина?

— Какого вина?! — завопил Август. — Вы же мне не наливаете! Я уже два дня не пью никакого вина, тем более, болгарского!

— Мда? — Бэзил почесал седовласый «ёжик». — Тогда, может быть, есть смысл освежиться?

Он подошёл к южному концу анфилады, открыл форточку и крикнул в сторону «мавританского» краснокирпичного дома:

— Фома! Явись!

Форточка второго этажа растворилась, и оттуда донеслось:

— Ага!

Бэзил вернулся к нам и похлопал Августа по плечу.

— Знаете, дружище, тут нужен рассудительный верующий человек. Такой как Фома. Мне кажется, он выслушает вас и поймёт лучше, чем такой старый скептик, как я или такая… ммм… категоричная девушка, как Виола.

А тут как раз явился Фома, длинный, слегка сутулый, в чёрной водолазке, которая оттеняла его одухотворённое лицо.

— В чём дело? — спросил одухотворённый Фома.

— Вот вам, Фома, десятка. Возьмите этого юношу, напоите, накормите, расспросите обо всём самым подробным образом, а мне потом изложите всё — не торопясь и обстоятельно.

— О чём расспросить-то?

— О-о! Это он сам вам расскажет; не остановишь. Ступайте. Кстати, Август, оставьте свою машинопись.

Август покорно отдал листки и пошёл в прихожую, где я решительно попросила его переобуться, а то бы он так и ушёл на улицу в чужих тапках.

Когда я вернулась в гостиную, Бэзил уже сидел в ампирном кресле, в котором до него, согласно семейным преданиям, сиживали последовательно: Иванчин-Писарев, Гиляров-Платонов, Соколов-Микитов и Вогау-Пильняк (в этих двойных фамилиях что-то роковое).

Итак, сидя в историческом кресле, Бэзил читал Августову писанину, держа её правой рукой, а левой постукивая по ломберному столику, что является верным признаком величайшего напряжения мысли.

— Ну? — спросила я, когда он закончил чтение.

Бэзил молча протянул мне страницы и внимательно смотрел, пока я читала, усевшись на подоконнике.