— Ну? — спросил он в свою очередь.

Я пожала плечами и положила помятые листы в Мемориал, (надеюсь, Августу они не понадобятся — это копия, второй экземпляр, который Август автоматически делает в любом случае).

— Не знаю… Вроде бы талантливо написано… Но за этим текстом скрывается что-то тревожащее.

— Клиника? — предположил Бэзил.

— Да брось! Дураки так связно мысли не излагают.

Тут пришла таинственная Ирэн.

Мы всё ей рассказали.

Она прочла уже знакомый нам текст и произнесла тихим, но уверенным голосом:

— Я всегда говорила, что у Августа задатки медиума. По-моему, тут надо не психушку вызывать, а напротив, воспользоваться этим.

— Я вам «воспользуюсь»! — зарычал Бэзил, багровея. — Не сметь проводить с ним никаких этих ваших «опытов»! Если вы, засранки, сведёте парня с ума, я не знаю, что я с вами сделаю!

— Да не трогали мы его, и не будем трогать, — спокойно ответила Ирэн, расчёсывая свои роскошные пепельные волосы перед старинным зеркалом. — Мы здесь вообще ни при чём. В конце концов, это всё Август. Я самолично говорила ему, что этот его «орфизм» добром не кончится. Нет, старая добрая магия лучше. Колданёшь так, по-дедовски, оно и крепче выходит. А вся эта экзотика — ну её. А насчёт «воспользоваться» — это я имела ввиду чисто творческие проблемы. Ну, в смысле — когда представляешь себе топографию древнего города, видишь предметы, которые давно исчезли, но реально существовали — это же ведь способствует творчеству, разве не так?

— Смотрите! Я вас предупредил! — погрозил нам Бэзил и добавил с подозрением:

— «Топография»! Знаю я вас…

ЗАПИСЬ ФОМЫ В МЕМОРИАЛЕ:

«Булгаковщина! Вся современная литература отравлена Булгаковым. Я не упрекаю Михаила Афанасьевича в том, что «евангелие от сатаны» даёт искажённый образ Христа. Он и не мог дать истинный образ, достаточно вспомнить время, в которое жил автор. Естественно, что он был вынужден замаскировать Христа под убогого Иешуа га-Ноцри. Думаю, что подспудно автор надеялся на публикацию и засылал робкого Иешуа как троянского коня, внутри которого скрыта сила Спасителя. И те, кто полюбил Иешуа, подсознательно уже готовы принять истину Евангелия.

Но разговор не об этом. Речь о том, что Булгаков — гений, и производит на читателя ошеломляющее впечатление. И от такого потрясения трудно избавиться. Как ни возьмешь, какого фантаста — обязательно так и норовит вести повествование в двух временны́х пластах.

Булгаковщина! Родовая травма современной литературы.

Вот пример того, как гениальность порождает армию эпигонов.

Просто чума какая-то!»

Книга вторая. ЧУМА. Коломна, 1654 год

У него ещё оставалось время до вечерней; отошла ужасная исповедь, закончилась бесконечная панихида. Но перед глазами стояли ещё ряды телег, на них лежали чумные — и когда батюшка подходил с епитрахилью и крестом, — полумёртвые хрипло, в предсмертном бреду, извергали свои грехи. Последняя исповедь. А некоторые уже ничего не говорили. И почти нельзя было отличить их от мертвецов. Страшные, чёрные, раздутые, трупы лежали тут же.

Отец Сергий даже не поверил, что требы закончились. Он-то думал, что придётся пробыть в Соборе целый день, и сказал Елене, чтобы не ждала.

А теперь у него оставалось время до вечерни. Но домой батюшка не пошёл. Забежал в поварню, перекусил наскоро и отправился на улицы. Кремль стоял пустой и чистый. Свежий снег прикрыл чёрную грязь.

«Как саван», — подумал про себя отец Сергий, проходя через безмолвие улиц. Тянулись бесконечные заборы; калитки закрыты, следов около них не было, и тропинки не вели к ним.

Снег похрустывал под сапогами. Отец Сергий не стал заходить в мёртвый Успенский монастырь, обошёл его бревенчатую ограду и оказался у Наугольной Башни.

Вход в неё был открыт, зиял чернотой. И следов около входа не было.

И удивительное дело! — одновременно почувствовал молодой священник — и непреодолимое желание войти в чёрную арку, и — невидимую непонятную призрачную преграду, закрывающую вход, отталкивающую прочь.

— Что за нечисть! — пробормотал батюшка, перекрестился и вошёл в черноту, как сквозь туман, как через водяное зеркало.

И что-то изменилось. Он пока не понимал — что, но чувство внезапной перемены было разительным. Как будто чёрное безмолвие обрело душу и, живое, рассматривало пришельца.

— Кто здесь? — не своим голосом спросил иерей.

Тишина.

Внизу находилась темница и казна, но отец Сергий не пошёл вниз. Там никогда не было пленников, (по крайней мере — на его памяти), и давно уже не держали никаких ценностей.

Священник пошёл вверх — по закрученной справа налево лестнице, его влекла жажда высоты, необъяснимое желание глянуть на Город сверху. И чем выше он поднимался, тем сильнее кружилась голова, и опьянял воздух.

Каменная лестница кончилась, распахнулись внутренние деревянные настилы — они шли один над другим, а посередине каждого были прорублены лазы, соединённые деревянными лестницами.

Тень глубокого запустения лежала на всём… Дощатые мосты кое-где погнили, перила лестничные стали шаткими, и ступеней иногда не хватало: сломались.

Из бойниц намело снега, он лежал тонкими полотнами, стены заиндевели; словно седина покрывала красные кирпичи Башни изнутри.

В середине Башни, на одном из перекрытий, закреплённая вдоль деревянной колоды, лежала длинная, покрытая инеем, пищаль. Немое жерло глядело на Астраханскую дорогу, на переправу через Коломну.

Но никто не шёл по мосту, и дорога была пуста. Молчала окрестность, молчала Башня, некому было осаждать крепость, и некому было её защищать. Безмолвие. Белый снег. И горизонт: ровная линия, нарушаемая только главами молчащих церквей.

А изнутри Кремля — видно было сквозь бойницы — сгрудились дома и храмы, и монастырь Брусенский топорщился крышами келлий. Но всё это было — мёртвое, молчащее, покрытое белым саваном.

Что-то шерохнуло, отец Сергий отвернулся от бойницы. На пищали перед ним сидела большая серая ворона и глядела на него человеческим взглядом.

— Да воскреснет Бог… — прошептал священник, осеняя птицу крестным знамением. Ворона испуганно шарахнулась в окно, встрепетала крылами и пропала, точно видение.

Батюшка поколебался на мгновение, а потом снова стал подниматься в высоту, сквозь вязкое время.

Он взобрался на самый верх, в каменную корону Башни, на верхнюю галерею, украшенную зубцами.

Пустынна и тиха была Коломна. Лишь кое-где поднимались над домами редкие столбы дыма из печей. Вечер надвигался, понемногу стало темнеть серое небо. Скоро должна была начаться служба, но отец Сергий не торопился уходить.

Новое, неведомое чувство вдруг охватило его и переполнило. Башня была живая! Вернее — воздух внутри неё — был живой, в нём что-то двигалось, дышало: невидимое, пристальное, спокойное. И некий неслышимый гул зазвучал вокруг, полутьма Башни сжалась, и одновременно перехватило дыхание у отца Сергия. И душа его как бы выступила из тела, и он увидел…

…перед ним, за тяжким каменным парапетом, открывалась, точно обрыв, — огромная долина: выжженная солнцем, вытоптанная конями и пехотой пустыня; и она гудела от грохота дружин, топота коней, медного звона доспехов. Два войска должны уже были сойтись, но что-то произошло…

А за слюдяным оконцем в Архиерейском доме горел свет, в келейке сидел отец архидиакон (смуглый сириец), перед ним разложена была поместительная бумажная тетрадь, стояла двойная чернильница. И при ярком светильнике, поблёскивая чёрными быстрыми глазами, он макал чёрную заточенную тростинку в чернильницу и бегло писал в тетрадь справа налево извилистыми линиями и точками по-арабски:

«…страшный мор, перейдя из города Москвы, распространился вокруг неё на дальнее расстояние; многие места обезлюдели. Язва появилась в здешнем городе и окрестных деревнях. То было нечто ужасающее! Не болезнь — а внезапная смерть. Стоит, бывало, человек и вдруг мгновенно падает мёртвым; или едет верхом или в повозке — и валится навзничь бездыханным, тотчас вздувается, как пузырь, чернеет и принимает отвратительный вид. Лошади бродят по полям без хозяев, а люди мёртвыми лежат в повозках и некому похоронить их. Воевода перед этим послал, было загородить дороги, дабы воспрепятствовать людям входить в город, чтобы не занесли заразы. Но тщетно…»