Бэзил закурил. Терпкий дым сигары поплыл над нами. Фома поставил старинные бронзовые шандалы с восковыми свечами и странный их свет — тёмный и одновременно слепящий, озарил нас мистическим покрывалом. Вино ударяло в голову.

Поставили чай, пили его, крепкий до горечи.

И Бэзил сокрушённо говорил:

— Ах, Марк! А я и не знал…

— Где тебе, балабону старому, догадаться.

— Но ведь ты даже намёка не делал.

— Зачем? Мы же в лагере живём, а значит, опаска нужна, всё в захоронки прячь. Что говорить лишнее? На работе бы узнали — вылетел бы тут же. Куда там! Член партии — в церковь таскается! Украдкой ходил, только к знакомому священнику и службу стоял не в храме, а в алтаре, где никто не увидит. Старый наш Богоявленский храм, с потемневшей позолотой, с почерневшими от ладана и свечей стенами… Жертва всесожжения…

— Не могу понять, как это тебя угораздило? Потомственный коломенский еврей…

— Еврей? Шакал я, сволочь я, а не еврей!

— Ты что, рехнулся? Или перепил? Если так убиваешься — зачем тогда крестился?

— При чём тут крещение, дубина? Дело не в крещении, а во мне! Раньше я делал гадости и горюшка не знал. А как Православие принял, тогда понял, какой я подонок! И как мне с этим жить, с тем, чему нет прощения?!

— О чём ты? — спросил его Бэзил.

— А вот этого я тебе не скажу, — прохрипел тот и замолчал.

Тут заговорили мы все, и каждый нёс свою околесину. Фома — что-то о славянском понимании Христа, я же доказывал ему бесплодность арийского движения. Арийцы, — говорил я, — лишены цельности. Чтобы придать их движению смысл, необходим элемент иной духовности, иной крови. А Виола с Эйреной сидели друг против друга, слегка осунувшиеся, худые, с непонятной печалью в глазах и грустно, чуть слышно, говорили между собой, что на свете жить стало тоскливо, что в конце века опять маячит конец света, и хорошо бы скорее конец света, потому что старшие изоврались, изолгались, ни в чём им верить нельзя. Да, изолгались. Ну как, в самом деле, можно носить камень за пазухой столько лет, скрывать что-то, и от кого скрывать! — от них: пусть и не родных, но всё-таки почти своих детей.

— Бедная… — соглашалась Эйрена.

— Милая… — отвечала ей Виола.

И они целовали друг друга, моргая ресницами и, кажется, собираясь плакать.

О боги! Вы смешали моё счастье с горьким вином! О как я помню эти вечера, когда ночь плыла заполночь, когда молнии мыслей скользили в наших, возбуждённых теином, кофе и алкоголем мозгах, когда чадили и текли свечи и свежий яд сигар заволакивал потолок ладанным призраком! И Эйрена, одетая в пепел прошедшего, и Виола в цветах Боттичелли, были бессмертны. И Марк с Бэзилом, бормочущие, как два медведя, и длинный Фома — все мы не были присущи смерти. А свечи горели, и шампанское кололо язык ледяными иглами; пахло ванилью, шоколадом, табаком, и ночь плыла заполночь. Но горе моё сидело во мне — горше, чем язвительные речи Ахилла Пелида, страшней, чем ядовитая стрела этого троянского выродка.

О, Елена!

Зачем боги привели меня увидеть кожу твою, овеянную прозрачным огнём?

Зачем ты не отнимешь память мою, Гермес?

Медленно, словно тяжёлая триера, плыл и разворачивался наш вечер, под невидимым ночным ветром оживали его паруса.

И медленно, как шифр, проступающий от огня, стало проявляться. Значит, вот оно как… И Митяй и Марк прошли посвящение. Они стали молодыми Хранителями, и Целер передал им несколько рукописей. Что-то Митяй скопировал прямо у него в доме, на Соборной. Но рукописи исчезли вместе с Митяем, утонули в потоках гноя и крови, заливших страну. Осталось только несколько обрывков у Бэзила.

А вот Марк сохранил наследие Целера. Правда, черновой вариант «Смарагда» производил пёстрое впечатление: Целер не успел сбалансировать разные тексты. Здесь бросались в глаза фрагменты «Истории Троянской», летописей, устных легенд, разных специальных книг.

Марк внимательно просмотрел текст, прочитал остатки митяевского архива, проработал гору литературы, попытался вспомнить, что было в книге Целера и начал переписку. И вскоре он понял, что «Смарагд», зелёный, таинственный, мерцающий «Смарагд» вновь встаёт перед ним, словно феникс, начинающий очередной круг своего существования.

Семь лет он ворочал пласты коломенских тайн, где перемешаны глина и перегной, пепел и песок, камень и кости. И, наконец, явилась рукопись, сделанная в чёрной, сшитой из старых тетрадей книге, которую он почему-то называл «Араньякапарва» или «Книга лесов». Похоже, там сначала было что-то из индийской мифологии, но потом Марк это бросил, чтобы раскрыть линованные страницы уже для загадочного «Смарагда».

— Вот что я должен сказать вам, дети мои, перед тем, как начну читать «Книгу Смарагд», — произнёс Марк, оглядывая нас. — Мне уже скоро умирать, и остатки «Илиона» надо передавать в надёжные руки. Бэзил тоже стар, ему поздно становиться Хранителем. Есть, кроме него, только четыре человека, которым я вполне могу доверять. Готовы ли принять на себя эту ношу? Готовы ли хранить Тайну Города?

— Да, — сказал Фома. — Я отвечаю за всех.

Мы все кивнули.

— Это хорошо, что вы сказали за всех, — продолжал Марк. — Дело в том, что вы будете главным в Хранилище. Ирэна и Виола слишком увлечены своим оккультизмом, как, впрочем, и Август. Вы наиболее серьёзный из всех, вам и будет в своё время передана бо́льшая часть архива. Об этом мы поговорим особо… А сейчас я прочитаю вступление, которое написал Целер для «Книги Смарагд».

И вот что мы услышали из уст Марка, и чем дальше слушали, тем меньше верили, что всё это — страницы реальной рукописи, а не бредовый сон…

«Вот начало «Книги Смарагд». И вот предисловие к заветному коломенскому Преданию. Ибо я должен испросить прощение у своих братьев и у потомков. C давних времён был запрет на запись. Нельзя было показывать миру коломенскую святыню. Но в середине семнадцатого века от Воплощения Господа жестокая моровая язва опустошила Город и значительная часть сокровищ погибла.

Тогда иерей коломенской кафедры Петр Гречин впервые начал записывать коломенское предание. Его рукою были сохранены многие древние книги. Дабы спасти Государеву Либерею и другие святыни Коломны, было основано Братство святого Кирилла Иерусалимского. Его разделили на семь Хранилищ, чтобы тайна Города осталась нерушимой даже во времена гонений и бедствий. Вот имена Хранилищ: «Илион», «Гермес», «Смарагд», «Неопалимая Купина», «Адамант», «Цветник», «Врата».

От Великого Иоанна идёт Государева Библиотека. Много времён было — и славных, и тяжких. Самое полное собрание Иоанн Великий сосредоточил в государеве дворце. Но после его кончины часть Либереи разошлась по монастырям на помин души, часть перешла в казну коломенского владыки, а часть была сложена в подклете дворцового Воскресенского храма.

Тогда-то коломенцы и начали переписку тайных книг для себя. Бо́льшая их часть сходилась на епископский двор и в библиотеку Успенского собора. Особенно приумножил свою Либерею владыка Митрофан, да упокоит Господь его душу в селениях праведных. Но владыки были разными. Одни епископы приумножали собрание, иные же его разоряли. Известно, что несколько десятков книг были сожжены.

К тому же после кончины каждого епископа многие книги раздавались в иные города, в монастыри — на вечное поминовение.

При Иоанне Грозном часть Либереи из государева дворца перевезли в Москву. Но к тому времени уже немало томов из неё были переписаны и находились в надёжных руках.

Очень много книг погибло при Смуте, когда Коломну поляки и воры взяли при Царице Марине и когда отважного владыку Иосифа в плен захватили.

Но кончилась Смута, и снова коломенцы начали строить свою книжную крепость. Но потом гонение открылось на владыку Павла, его свели с кафедры и отправили в ссылку, а Коломенскую кафедру Патриарх Никон себе забрал. А потом пришла чума. И, как было сказано, остатки Государевой Либереи решено было спасти. И Петр Гречин со своими товарищами учредил Братство святого Кирилла, и, когда Петр умер от моровой язвы, главным Хранителем стал иерей Сергий Коломнятин. Этот Сергий свершил немало подвигов. Он переписал коломенские тайные книги, летописи, спас бесценные рукописи, которые во времена патриаршества Никона находились в небрежении и погибали.