— Э-эх, не подведи!
Уверенный полет успокоил всех. Вот, с грациозной и гордой стремительностью «Афанасьев Н-I» пошел на снижение. 3.000. 2500. 2200.
РАНЕНАЯ ПТИЦА.
— О…о…о…о!
Все замерли. Там, наверху, в приветливой весенней синеве, дергалась в агонии серебряная птица. Она то отражала солнце, как зеркало, то потухала. Предсмертная лихорадка трепала ее крепкое тело.
Вот аппарат качнулся, клюнул носом и больше уже не смог выправиться. Затем он лег на одно крыло, затем на другое, и опять начал круто идти вниз.
Самолет потерял управление.
Раздался зловещий крик с наблюдательного пункта.
Авария была так очевидна, что самые хладнокровные растерялись.
— Руль глубины не действует, — раздался крик из толпы взволнованных курсантов. — Милый, бодрись!
— Еще можно сделать что–нибудь с помощью руля направления… Если его удастся положить на бок, что пилот теперь пытается сделать, то его вертикальный руль перейдет в горизонтальный, и с грехом пополам выполнит его роль.
Еще минуты две самолет дергался, стараясь сохранить равновесие, планируя в боковом положении. Он еще раз неуклюже перевернулся на другой бок, продолжая опускаться, но в эту минуту, на глазах обезумевших зрителей крылья его сложились над корпусом, как крылья отдыхающей стрекозы, и он камнем рванулся вниз.
Но раньше, чем еще крылья сложились, из корпуса самолета, раскрывшегося как опрокинутый сундук, вылетели две черные фигуры. Вздох ужаса облетел аэродром.
Но вот над падающими открылся зонт парашюта, ветер рванул его в сторону, и в это время мимо с ревом пролетела вниз искалеченная птица. Последовал страшный удар о землю.
Над самолетом взметнулось пламя. Часть присутствовавших на аэродроме бросилась к пылающему самолету, остальные, затаив дыхание, следили за двумя «черными пауками», плавно опускавшимися на землю.
Уже можно было различить лица. Козлов улыбался.
Бешенство искажало лицо Афанасьева.
Над самой поверхностью земли парашюты автоматически отцепились, и две фигуры легко прыгнули на землю.
МЕРТВЫЙ ПЕРВЕНЕЦ.
— Троссы, черта с два!.. Все было в порядке… Ах, мерзавцы! — в дикой ярости думал Афанасьев, стоя над пылающими обломками. Спасти самолет было невозможно. Так, в какие–нибудь полчаса погибли труды бесконечных ночей, подкрепленных порошками пирамидона, ночей, проведенных в мастерской и над чертежами. Сколько времени и средств отнимет новый «Афанасьев Н-I». И это уже не будет первенец, с трепетной любовью построенный собственными руками.
Афанасьев внимательно исследовал жалкий скелет самолета. На все тревожные вопросы он отвечал одно:
— Сам виноват, плохой материал… Скверные троссы…
Самые настойчивые пугались его яростного тона и отступались от него.
ЧТО ДУМАЛ ФЕДЬКА.
Когда самолет судорожно дергался в вышине, Наташа, бледная, без кровинки в лице, но спокойная, стояла не двигаясь, и только в последнюю минуту зажмурилась.
Федька жадно следил за катастрофой.
Он не раз наблюдал смерть вблизи, но это было страшнее всего, что ему пришлось увидеть за свою буйную жизнь. Мешочник, перерезанный пополам поездом, убитый наповал в драке товарищ, поножовщина в Ермаковке, — это были детские игрушки рядом с такой гибелью, трагический пафос которой был понятен даже его звериной душе.
Он не мог оторвать глаз от серебряного силуэта, точно в ознобе трясшегося в чистой синеве.
Несмотря на все потрясение, нехорошая, цепкая мысль не покидала его:
«Почему шурин отказался от полета? Почему не он полетел вместо Козлова? Ведь еще вчера сестра уговаривала мужа восстановить свой пошатнувшийся в ВВА авторитет, предложив Афанасьеву принять участие в полетах. И он тогда согласился. Кто мог подумать, что он струсит в последнюю минуту?!»
СЛАБЫЕ НЕРВЫ.
Недалеко от него бился в истерике Иосиф Пайонк. Он с неописуемым ужасом следил за аварией. В горле клокотало рыдание. Робкие, добродушные глаза извергали потоки слез, туманивших круглые стекла очков.
Авария длилась минуты четыре, и за это время он успел испытать все муки ада и чистилища. Когда самолет ринулся вниз, он с визгом упал на землю, ломая пальцы о твердый грунт. На губах его показалась пена, и глаза закатились.
В это время парашюты распустились в воздухе, как черные опрокинутые маки. Иосиф Пайонк не видел их. Он уткнулся носом в землю, дрожа от ужаса. Летчики спустились на землю, а он все лежал мешком, не смея поднять головы.
— Вставайте, товарищ, — участливо потрогал его за плечо один из курсантов, тронутый его неподдельным отчаянием. — Все благополучно; летчики спаслись. С такими нервами вам нельзя работать для газеты. Мало ли что бывает!
Тело Пайонка задрожало мелкой дрожью.
— Припадочный, — с легкой брезгливостью подумал курсант.
Пайонк, смертельно бледный, встал. Он больше не плакал. Он снял очки, чтобы вытереть стекла.
— У меня так же вот погиб лучший друг, — пробормотал он сдавленным голосом… — Лучший друг. Самое близкое существо.
Он помолчал и тихо добавил:
— Мой лучший друг, летчик. Он погиб при таких же обстоятельствах…
НАДРЕЗЫ НА ТРОССАХ.
Афанасьев отвел в сторону Козлова:
— Вы не догадываетесь?
— О чем?
— Троссы были подрезаны. Очень острыми щипцами была надрезана проволока. Достаточно было самого незначительного перенапряжения, чтобы тросе порвался.
— О! Еще одно покушение! Это становится странным.
— По некоторым причинам это никому не должно быть известно. Я сам постарался уничтожить следы надреза. Никому не говорите о том, что я вам сказал.
— Понимаю, товарищ комиссар.
— Прошу вас, проверьте состояние других самолетов лично. Если нигде не окажется других повреждений, значит, это покушение действительно было направлено лично против меня. Прислушайтесь к разговорам среди курсантов. Вы пользуетесь среди них доверием и любовью, и ваша любознательность не покажется подозрительной. Я лично склонен думать, что преступник не из среды летчиков, но на всякий случай — нужно искать следы.
— Слушаюсь, товарищ комиссар.
— Вы не знаете, где сейчас мой племянник?
ГОРЕ-ЛЕТЧИК.
Козлов и Афанасьев с трудом нашли Тришатного. Он сидел на корточках, на цементном полу ангара, с головой, закутанный в парусиновый чехол одного из моторов. Когда Афанасьев положил ему руку на плечо, он весь задрожал, как осиновый лист, а когда он назвал его по имени, — закричал так громко и так испуганно, что комиссар отшатнулся от него.
— Что это за комедия? — сердито сказал он. — Что за неуместное поведение!?
Глаза Тришатного блуждали.
— Не трогайте меня, не трогайте. Я падаю, — в диком ужасе закричал он, прижимаясь лицом к холодному цементному полу. — Никто не может
заставить меня полететь и погибнуть так же, как погибнете вы. Я не желаю умирать!.. Я знал, знал, что это случится. Не трогайте меня!
Афанасьев нахмурился.
— Ничтожество! Жалкий трус! Здесь не детский сад, — прохрипел он в бешенстве. — Здесь тебе не место! И так уж на тебя все пальцами показывают.
— И этот человек служил в Красной армии! — с горечью прибавил он. — Идем, Козлов. Я подвезу вас в город на автомобиле, если вам надо.
Они ушли из ангара. Афанасьев пошептался с Иеронимом Шварцем, попрощался с
Наташей и Федей и сел в ожидавший его автомобиль вместе с Козловым.
ГЛАВА VIII. «ПАУЧИХА».
БЫЛА ТАКАЯ ЖЕ ВЕСНА.
Некоторое время они ехали молча.
Негодование на свое бессилие душило Афанасьева.
Он вспомнил, как два года тому назад он очутился в липкой, душной паутине, сотканной черным пауком, и как он навсегда вырвал слабость из своего сердца, когда душил хрупкое горло.
Тогда он узнал своего врага, и стальными пальцами разорвал паутину. Чутье и опыт человека, всю свою жизнь окруженного опасностями, подсказывали ему, что и сейчас существует враг так близко от него, что он почти физически ощущает его присутствие. Но враг этот неуловим.
