Над аэродромом вставал розовый весенний закат, кричали галки, жужжали последние пропеллеры, когда старый военлет и комиссар Военно- Воздушной Академии, тов. Афанасьев, почувствовав приступ малярии, отправился домой.

Заканчивался конкурс парашютов. По всему небу плавали огромные зонты, грея круглые спины свои в косом желтом луче.

Афанасьев устал после нескольких часов напряженной работы, все тело его ломило, начинался озноб, но воздух был так свеж и прозрачен, что он решил пройтись домой пешком.

Он в последний раз обернулся на аэродром. Прямо перед ним на жемчужно–розовом и малиновом закате медленно опускался большой черный парашют. Кровавые блики играли на его крутых боках. Он плавно покачивался, иногда, точно в раздумье, замедляя спуск.

Казалось, в воздухе повис огромный черный паук, в вытянутых лапах которого билась беспомощная жертва.

— …«Черный паук»…

— Не правда ли, отличная штука, товарищ комиссар? — обратился к нему инструктор ВВА, летчик Юргенс. — Это парашют Козлова, того самого комсомольца–курсанта, что отличился на польском фронте.

— Черный паук, — пробормотал Афанасьев, — черный паук…

Мысли его путались от лихорадки.

— Да, да! Вы уже знаете его странный девиз? Хотя парашют, действительно, напоминает паука. Молодец наш Козлов!

Афанасьев зашел в общежитие, выпил стакан чаю, отдохнул немного и пошел домой.

Было уже темно, когда он шел Петровским парком. Воздух быстро холодел, и сильнее запахли липовые почки. От земли подымалась легкая дымка. Галочий табор еще горланил, устраиваясь на ночь.

Где–то, очень далеко, проходила первая весенняя гроза, и бесшумные зарницы мигали за деревьями.

Афанасьев быстро шагал, дрожа от озноба.

— Придется зайти к Николаю, — с неудовольствием подумал он, поморщившись при мысли о неизбежной истерике племянника, которой заканчивались все их принципиальные споры.

Николай Иванович Тришатный, Завтех в ВВА, кичился интеллигентским пацифизмом, прикрывавшим его от опасностей военной службы. Он был неисправимым врожденным обывателем, стихийным обывателем, но с целым арсеналом хороших слов.

Когда–то сестричка Афанасьева, милая девушка, увлеклась кокетливым либерализмом некоего юриста, и вышла за него замуж. Сын ее унаследовал от отца заячью душу и пристрастие к дешевому пафосу.

Афанасьев племянника презирал, тот его ненавидел, и оба отлично знали это.

…Спать… спать… спать…

Комиссар шел быстро, усилием воли приводя в порядок заплетающиеся мысли.

В этой ночи была грызущая его тайная тревога, которую он упрямо стряхивал, прислушиваясь к бодрому хрусту песка.

Между деревьями сверкнули освещенные окна. Это был домик Тришатного.

В это время военлет Афанасьев услышал за собой торопливые и неровные шаги. Такие шаги бывают у людей с нечистой совестью, — подумал он, но не имел силы обернуться. Сами ноги несли его, совершенно изломанного лихорадкой, к теплой постели и облатке хины.

Шаги приблизились, потом внезапно стихли.

… Спать… спать… спать…

Он схватился за виски холодными ладонями.

Вдруг страшный удар обрушился на его голову, почти раздавив пальцы.

Постояв неподвижно секунду, Афанасьев рухнул на землю, уткнувшись лицом в холодный влажный песок.

Ему показалось, что кто–то крикнул над самым его ухом:

«Черный паук… Черный паук» — …но эти странные слова потонули в нестерпимом звоне, разламывающем череп.

Несколько минут лежал он без сознания, но душистая прохлада земли освежила его лоб, и он пришел в себя. В ушах звенело, болезненно отстукивал пульс, пальцы мучительно ныли.

Все это было бы похоже на смерть, если бы не острая физическая боль, которой смерть не знает. Скорее, это был отвратительный паралич.

Он лежал с закрытыми глазами и не мог пошевелиться, но ясно различал каждый шорох в сухой прошлогодней траве и на песке.

Кто–то на цыпочках бежал от него по аллее. Он слышал свистящее, трудное дыхание и шелест макинтоша.

Прошло неопределенное время, не то час, не то пять минут.

Летчик лежал, не двигаясь.

Снова шаги… ближе… ближе… Послышалось заглушенное восклицание, кто–то подбежал к нему.

— Ох, да никак это товарищ Афанасьев!.. — Говоривший осторожно повернул голову комиссара.

— Жив, пробормотал он… — Что с вами, товарищ, вам дурно?.. Товарищ Афанасьев! Товарищ Афанасьев!

Афанасьев усилием воли стряхнул с себя мучительное оцепенение, с трудом поднял голову, открыл глаза и зажмурился от ужаса.

Над ним склонилось страшное в весенней ночи, изуродованное лицо, даже не лицо, а один сплошной багровый шрам. Два испуганные глаза без ресниц, под вывороченными веками, смотрели на него…

— Я Козлов, товарищ комиссар. Козлов из ВБА.

В голове Афанасьева, точно бомба, разорвалось воспоминание:

— Да, да… помню… Козлов… Вы сегодня выступали на конкурсе… Черный паук… Почему черный паук?.. Ох, как трещит башка… У меня бред…

Не обращайте внимания… Помогите мне встать. Так. Удивительно, как я вас не узнал сразу!.. Теперь мне легче. Спасибо, товарищ, я дойду сам… Мне вон в тот домик, к Тришатному.

В нескольких шагах от них, между стволами лип, как желтые глаза, светились квадраты окон. В одном из них гостеприимно мигала лампа, и ровным синим пламенем горел примус.

— Что же случилось, товарищ Афанасьев? Вам было дурно?

— Какой–то хулиган ударил меня по голове, да голова у меня крепкая, а то бы — тю!.. — Понять не могу, почему.

Он не докончил, крепко сжал губы, подумал и сказал про себя:

— Кто… кто вы такой?..

— Как вы себя чувствуете, товарищ Афанасьев?

— Скажите сначала, кто вы? Я вас не знаю.

— Конечно, бред. Ну, конечно!

— Послушайте, Козлов, вы ничего не слыхали?

— Мне показалось, что кто–то бежал в том направлении.

— А крика вы не слышали?

— Нет, — с недоумением ответил курсант, — крика никакого не слыхал.

— Ну, конечно… конечно… У меня, знаете ли, припадок малярии, я брежу. Нужно шагать. Прощайте, товарищ, спасибо вам.

— Прощайте, товарищ Афанасьев.

Полыхнула зарница, осветив зеленую калитку. Военлет Афанасьев скрылся в палисаднике. После ослепительной вспышки стало еще темнее. Козлов провел рукой по лицу, вдохнул, потом нагнулся и, чиркнув зажигалкой, стал исследовать место нападения. Из–под его ног выскочила кошка, и бесшумно, как нетопырь, скользнула в темноту. Он шарил по земле в поисках каких–нибудь следов, оставленных нападавшим. Огонек зажигалки бессильно боролся с быстро густеющей тьмой. Ночь сомкнулась над Москвой, прикрыв тучами усталое небо.

Вдруг чей–то голос раздался над ухом Козлова.

— Слава богу! Я думал, здесь кого–то раздевают! Издали слышу крик, потом взволнованные голоса!.. В чем дело, товарищ?

Козлов вздрогнул. Зажигалка, мигнув, потухла. Темнота ослепила его. Он ответил, вглядываясь в неясную фигуру стоявшего перед ним человека.

— Какой–то хулиган напал на комиссара ВВА, товарища Афанасьева. Но он уже оправился и пошел к своему племяннику, Тришатному. Должно быть, уже спит.

— Как, Афанасьев? Знаменитый летчик? Вот так штука! А я только сегодня хотел с ним говорить. Так он сейчас не у себя дома?

Удивленный настойчивыми расспросами незнакомца, Козлов осветил его неверным огоньком зажигалки. Перед ним стоял маленький невзрачный человечек в потрепанном дождевике, с круглыми роговыми очками на беспомощном птичьем носу.

Человечек вздрогнул при виде обезображенного лица Козлова, но как будто узнав курсанта, обрадованно и суетливо заговорил: