— Что же мы можем сделать?

— Мне нужен помощник, — сказал Барди, — хотя бы еще один лекарь, с которым можно было бы посоветоваться, ибо один я не решаюсь ни на что…

— С вами находится госпожа Дарнли.

— Она необразованна, сэр.

— Но вы же знаете, — заметил Клиффорд, — что ее величество запретила…

— Тогда остается лишь молиться за нее и за принца, сэр.

Ни слова не сказав, Хьюберт Клиффорд переступил порог покоев королевы. Здесь было невыносимо душно — согласно верованиям, нельзя открывать окна в комнате роженицы, чтобы не впустить беду, а камин пылал жарко. Хоть в него и подбрасывали благовония, воздух был спертый. Ступая по полу, усыпанному лепестками ирисов и маргариток, Клиффорд прошел мимо удрученной повитухи, приблизился к ложу королевы, медленно опустился на одно колено, рукой отодвигая полог. Маргарита не замечала его. Лицо ее, посеревшее, покрытое испариной, было искажено гримасой жестокой боли, пальцы рук судорожно сцеплены, ввалившиеся глаза закрыты, под глазами залегли черные круги. Клиффорд приглушенным голосом произнес:

— Моя королева, вчера граф Дам мартен, посол французского короля, прибыл в Лондон. У этого господина есть весьма искусный лекарь. Он здесь, во дворце. Позволите ли вы допустить его к вам?

Ее глаза приоткрылись и показались сейчас Клиффорду черными. Взгляд королевы был туманен. Заметно было, что она напрягла все силы, чтобы узнать того, кто говорит с ней, и понять, о чем идет речь. Ее губы насилу повторили:

— Граф де Дам мартен?

Она неосознанно сказала это по-французски. Клиффорд, у которого при каждом приступе боли у королевы тоже искажалось лицо, сдавленно произнес:

— Да, посол вашего кузена, короля Франции…

— Да, — выдохнула она. — Его… его можно.

У Маргариты хватило сил уяснить, о ком идет речь; даже в нынешнем состоянии она сохраняла инстинктивную осторожность и знала, что следует опасаться убийства или отравления.

Ребенок еще не родился и доставляет ей ужасные мучения, однако надобно поберечь и его, и себя от происков Йорка. Но графу де Даммартену можно было доверять. Он приехал из Франции, он служит Карлу VII, а у французского короля нет оснований желать смерти Маргарите или ее ребенку.

Лекарь графа явился и осмотрел королеву. Какое-то время итальянец и француз советовались между собой, а потом постановили, что надлежит действовать решительно. Один из них, совершая довольно рискованную операцию, сумел повернуть дитя, еще находящееся во чреве матери, а другой, когда дело пошло быстрее, наложил на череп ребенка щипцы. У обоих лекарей в полночь вырвался вздох облегчения — их репутация, даже сама свобода были спасены, ибо в этот час у королевы родился сын.

— Мальчик! — раздался крик миссис Дарнли. — У вас сын, моя королева! Принц! Будущий король!

— Мой Эдуард, — только и смогла произнести Маргарита, задыхаясь от радости, а еще больше — от облегчения.

Она знала, еще раньше решила, что сын ее будет наречен именно так, ибо назвать его Эдмундом было невозможно, а к имени Генрих она испытывала непреодолимое отвращение. Довольно уже Генрихов, ее ребенок будет Эдуардом, и вместе с именем получит мудрость, силу и удачу своего прадеда, великого короля Эдуарда III. Это была последняя ясная мысль Маргариты; обессиленная и обескровленная, она уснула, счастливая настолько, что впервые за долгие годы ее не беспокоили тревоги за трон.

Ребенок родился на удивление сильным и крепким. Более крупный, чем обычные новорожденные, красный, с влажным светлым пушком на голове, он заливался криком почти все время, пока его пеленали и мазали язычок медом. Так делали всегда, чтобы, дескать, младенцу поскорее захотелось кушать, однако на этот раз кормилица, леди Герберт, которой выпала высокая честь позаботиться о будущем короле, сказала со смехом, что принц — настоящий мужчина, и никакого особенного приглашения в виде меда ему и не требуется.

Но, если дитя чувствовало себя как нельзя лучше, то Маргарита была очень измучена. Дух ее не был сломлен и рвался в бой, однако тело оставалось слабым и не повиновалось желаниям. Лекари ручались за здоровье и жизнь королевы, но долгое время она была не в силах подняться с постели — куда дольше, чем это бывает с прочими женщинами. Многочисленные фрейлины были вновь допущены в ее покои, за королевой преданно ухаживала первая дама двора графиня д'Амбрей, и такие усилия должны были рано или поздно возыметь действие.

На пятый день после родов королева сказала, что сможет, хотя и не поднимаясь с постели и не покидая своих покоев, заняться делами. Откладывать их дальше означало бы играть на руку Йорку, о действиях которого она догадывалась даже тогда, когда ее оберегали от подробных докладов. Ланкастеры и без того много времени потеряли; Маргарита Анжуйская подозревала, что бой почти проигран, и виной тому — безумие короля, необъяснимое отсутствие Сомерсета и ее преждевременные, так невовремя начавшиеся роды. Однако нельзя было вот так просто, без боя, сдаваться, следовало побороться и сберечь то, что еще уцелело. Она послала за Клиффордом. «Пусть я сейчас нездорова, пусть, — мелькали у нее мысли, — я буду отдавать приказы, не вставая с постели, и они еще поймут, что меня так просто не сбросишь со счетов. Впрочем, не удивлюсь, если узнаю, что Йорка хватил удар по той причине, что я не умерла и что сын мой родился таким крепким. — Она бессознательно посмотрела в ту сторону, где располагались покои новорожденного. — Да, мой сын… Теперь ради него, а не ради безумного Генриха следует бороться». Маргарита даже повеселела, в который раз сказав себе, что ее ребенок не унаследует от помешанного короля ровным счетом ничего.

Сэр Клиффорд долго не появлялся, а когда вошел, казался на редкость обеспокоенным: остановился на пороге, скользнул настороженным взглядом по стенам, изучая каждую мелочь, пытливо вгляделся в лицо каждой из фрейлин и чуть дольше задержал взор на лице первой дамы.

Потом, не сказав ни слова, приблизился к ступеням, застланным алыми коврами, — эти ступени вели на возвышение, где стояло ложе королевы под голубым пологом. Здесь, у постели, он, звякнув шпорами, опустился на одно колено и замер.

Маргарита, казалось, дремавшая, вскинулась от этого звука, огромные глаза ее распахнулись, сверкнули синим огнем на бледном исхудавшем лице, и с ее губ бессознательно сорвалось:

— Лорд Сомерсет?

Клиффорд склонил голову, явно удрученный:

— Увы, это только я, миледи.

Она поняла, что ошиблась. Сон не стал явью, и Сомерсет не приехал… Фрейлины помогли королеве сесть на постели, обложили шелковыми подушками, застелили ложе драгоценным покрывалом, шитым диковинными узорами, и тогда Маргарита Анжуйская отпустила их. Последней вышла графиня д'Амбрей, и когда дубовая дверь закрылась, королева улыбнулась:

— Почему ваш голос так печален, милорд? Увы, это только вы? Я рада вам всегда, ибо один ваш вид убеждает меня, что существует на свете настоящая преданность. — Меняясь в лице, становясь серьезной, королева решительно произнесла: — А теперь расскажите мне обо всем без утайки, сэр рыцарь, ничего не смягчая, не щадя меня ни в коем случае… так, чтобы позже я не была застигнута врасплох каким-нибудь неведомым мне обстоятельством.

Ей показалось на миг, что Клиффорд нынче выглядит более встревоженным, чем обычно, много взглядов бросает по сторонам, словно ждет нападения. Впрочем, это можно было приписать трудностям положения, в котором все ланкастерцы находились. Клиффорд стал говорить, как всегда, кратко, быстро и уверенно, и она забыла о своем первоначальном наблюдении.

Из того, что он говорил, можно было составить очень невеселую картину. Лондон почти полностью был взят йоркистами, столичная чернь им симпатизировала. Впрочем, на чернь Маргарита Анжуйская всегда мало обращала внимания, но вот пэры — они, по-видимому, тоже не были ей надежной поддержкой. Клиффорд назвал имя Джона Стэнли, великого судьи Уэльса, который открыто переметнулся на другую сторону. Были вельможи, подобные епископу Илийскому, — они колебались и от них можно было ожидать любых сюрпризов. Среди пэров царил разброд, в души ланкастерцев закралось сомнение. Граф Уэстморленд, глава рода Невиллов, отец Сесилии Йоркской, раньше явно склонявшийся в сторону Маргариты Анжуйской, теперь вел себя двусмысленно, взвешивая все на весах выгоды, и торговался о чем-то со своими родичами-йоркистами, с которыми прежде враждовал. Уже ни для кого не было секретом, что король лишился рассудка, и повсюду поговаривали, что королева незаконно пытается захватить власть.