— Помилуй меня, Господи, вразуми, не оставь в милости своей. Вижу вину свою и прощения прошу я, низкий грешник, целую раны Твои, Всеблагий Боже…
У короля было худое бесцветное лицо с впалыми щеками. Длинные песочного цвета волосы падали на плечи, глаза под светло-пепельными бровями были какого-то линяло-голубого цвета и смотрели кротко и вяло. Высокий, костистый, худой, он казался неуклюжим. Маргарита смотрела на супруга с сожалением, а в какой-то миг, когда она дала себе волю, в ее взгляде промелькнуло что-то вроде брезгливости. Затем она осознала, наконец, что орган умолк и прозвенел колокольчик священника, но молящиеся не смеют разойтись, пока король не закончил молитву.
Маргарита протянула руку. Ее пальцы, унизанные кольцами, коснулись плеча Генриха.
— Сир, супруг мой, — сказала она приглушенно, но твердо, — идемте, нас ждут иные дела.
Он поднялся, еще не вполне очнувшись. Перед глазами короля стоял туман и сияли сквозь него чистым золотом священные сосуды с мощами. Покачнувшись, Генрих двинулся к выходу, держа за руку Маргариту. Двор с приглушенным гомоном потянулся следом.
Январский день был тусклый, холодный. Туман окутал Лондон. Густой и клубящийся, он окрашивал все вокруг в блеклые лиловые тона. Уже в нескольких футах трудно было что-то различить. Король, остановившись на паперти, щурился и хлопал веками, как сонная птица.
— Идемте, — повторила Маргарита.
— Я должен еще раздать милостыню. И благословение — ах, мы же забыли получить благословение у его преосвященства…
Толпа вокруг собора была несметная. Нищие, увечные, слепые, пораженные черной немочью протягивали покрытые болячками дрожащие руки, стонали и вымаливали хоть полпенса, хоть фартинг. Маргарита расстегнула свой роскошный кошель для милостыни, что висел у пояса, поджав губы, бросила горсть монет в толпу, брезгливо пряча руки от поцелуев. Король давал милостыню по-иному.
— Молитесь за меня, — повторял он горячо и искренне, щедро опустошая свой кошель. — Молитесь, ибо я превеликий грешник. Да ниспошлет Господь вам свое благословение, да не обойдет милостью…
Ему целовали руки и одежду. В толпе завязывались драки. Стражники с алебардами наперевес с трудом сдерживали напор нищих. Голос короля становился все громче; Маргарита знала — еще минута, и он станет рвать с пальцев кольца, сорвет с себя даже золотую цепь и бросит ее в толпу. Такое уже бывало. Настойчиво и раздраженно она проговорила:
— Сегодня заседает парламент, сир. Осмелюсь вам напомнить, нынче утром наш верный слуга лорд Эдмунд сражается с недругами за наши права… делает то, что вы сами не пожелали делать. Мы должны поспешить, если хотим исполнить свой долг, государь.
Генрих взглянул на нее.
— Да-да, — сказал он растерянно, — я забыл об этом.
— Вы слишком часто забываете это, сир.
Уже не останавливаясь, она решительно направилась к носилкам, крытым алым бархатом. Лучники расчищали ей путь. Одна мысль настойчиво билась в голове Маргариты: о Сомерсете. Об Эдмунде Бофоре, герцоге Сомерсете, ее любимце и помощнике, заменившем Сеффолка, вожде ее партии, и о том, что за встречу уготовил ему этот проклятый парламент. Оказавшись в носилках, она молитвенно сложила руки, уже сожалея, что мало молилась в соборе. А ведь следовало. Зато уж король молился за двоих.
Предпочел слушать мессу, а не помогать Сомерсету — и это тогда, когда решается судьба короны!
— Наш король святой! Святой! — вопили нищие.
— Святой, как Эдуард Исповедник!
Эти возгласы раздражали. Едва Генрих оказался рядом с ней, Маргарита нервно приказала:
— В Вестминстер!
За ними последовала свита и нищие, провожавшие короля благодарными выкриками.
Генрих, заметив, что супруга гневается, произнес, пытаясь ее умиротворить:
— Уверен, душенька, вы понапрасну тревожитесь. Ричард Йорк крутой, но честный человек, настоящий рыцарь, и я никогда не заподозрю, что он желает зла своему королю.
— О, разумеется, нет, — едко отозвалась Маргарита. — Он всего лишь желает добра себе. Однако что это означает для вас, сир?
— Он никогда не говорил, что посягает на мои права, — заметил король. — Возможно, он строптив, но думает о благе Англии.
— Да разве вы, сир, не есть Англия? — спросила Маргарита, проклиная в душе недалекость и прекраснодушие своего супруга. — Неужто для того, чтобы у вас открылись глаза, Йорк должен при всех сорвать с вас корону?! Разве его поступки не говорят лучше всяких слов? Разве не слышали вы о том, что его люди носят на груди белую розу[8] и ведут разговоры о том, что Йорки выше Ланкастеров? Кто удаляет от вас самых верных слуг — Сеффолка, а теперь и Сомерсета? Кто желает лишить вас власти? Вы слепы, супруг мой, слепы и наивны, и в этом наше истинное проклятие!
Она говорила как никогда резко. Генрих, понурив голову, слушал слова жены, мысленно отказываясь от какого-либо сопротивления и понимая, что она права. Но гневный порыв Маргариты иссяк так же внезапно, как и появился. Она умолкла, кусая губы и часто дыша. Ее переполняло презрение к мужу, этому жалкому королю-монаху, который не видит ничего вокруг и защищает собственных врагов. Не было никакого смысла что-то ему втолковывать, надо лишь заставить его делать то, что она считает правильным. Генрих нерешительно произнес:
— Согласен с вами, душенька, что обвинения, которые выдвигает Йорк против доблестного Сомерсета, бессмысленны. Я не позволю трогать лорда Бофора. Справедливость превыше всего, моя дорогая.
В течение двух лет Маргарите Анжуйской удавалось держать Йорка вдали от Англии. Ему давали внешне почетные поручения, дабы он был подальше и не мутил воду. Но, даже будучи лордом-протектором Ирландии, Йорк умудрялся злоумышлять против друзей королевы. Оставаясь на Зеленом острове, он сумел-таки свергнуть Сеффолка, а теперь, самовольно вернувшись в Англию, подкапывался и под Сомерсета. Он требовал обвинения лорда Бофора в государственной измене за то, что тот якобы проиграл войну с Францией и утратил все тамошние английские владения.
Маргарита зло передернула плечами. Ей, француженке, ставшей английской королевой, честно говоря, не слишком нравилась война с Францией, и на исповеди она могла бы признаться, что поражение Англии не так уж ее беспокоит. Всем ясно, что война проиграна. Гибельный для англичан перелом произошел еще двадцать лет назад, когда появилась по Франции Дева Жанна, отвоевавшая Орлеан. Сам Господь рассудил так, чтоб Англия проиграла, — что уж тут поделаешь! Король, по натуре большой миротворец, не любил войн и крови, поэтому был полностью согласен с английским поражением. В конце концов, казна была пуста — на какие же средства воевать?
А Сомерсет… да ведь он был капитаном Кале, комендантом единственной крепости, которой еще твердо владела Англия во Франции. Он вовсе не проиграл войну. Это было лишь навязшее в зубах обвинение, которое бросал Йорк любому другу королевы.
Даже Сеффолка не стыдился в этом обвинять, хотя у того отец и четыре брата погибли в Столетней войне, а сам он семнадцать лет сражался за Англию. Нет, дело было не в войне. Просто Йорк хотел любой ценой оставить Маргариту в одиночестве. Как на грех, парламент, это мерзкое сборище предателей и крикунов, всецело симпатизировал герцогу Йорку и готов был поддерживать его предложения. Сегодня утром на заседании Общин должны были встретиться Сомерсет и Йорк, каждый со своими людьми. Лорд Бофор, прибывший из Кале, готов был отразить обвинения, но кто знает, каков будет конец разбирательства?
Королевский кортеж двигался вдоль Стрэнда и, несмотря на то, что носилки были окружены стражниками, в просветах между занавесками, случалось, мелькали лица горожан. Уличный шум был очень силен. Маргарита любила эту улицу, самую красивую в Лондоне. Здесь жили знатные люди, всякий лорд считал долгом чести заиметь на Стрэнде особняк — нечто вроде личной лондонской резиденции.
За дубовыми мощными воротами, низкими оградами из белого портлендского камня, высились эти дома — с острыми коньками крыш, высокими стрельчатыми окнами, множеством причудливо бегущих орнаментов и резных украшений на карнизах, с дворами, вымощенными серыми каменными плитами, с белыми наличниками дверей. Да, пошла мода так строить, — не замок уже, но и не городская усадьба, что-то среднее, укрепленное, но удобное. Вдалеке замаячили черепичные кровли Сомерсет-Хауса, и сердце Маргариты сжалось. Мысли снова вернулись к лорду Бофору и, с тоской глядя на опускную решетку[9], вышитую на знамени Сомерсетов, которое развевалось над их резиденцией, королева в который раз подумала: все ли с ним хорошо? Жив ли он? Об его благополучии стоило бы попросить Господа во время службы!
