Крылья носа Маргариты дрогнули и, оборачиваясь к мужу, она тихо спросила:

— Помните Лондонский мост, где мы проезжали вчера? Видели ли вы головы подлого Джека Кэда и его приспешников[10]? Неужели даже это не убедило вас, сир, что Йорк способен на все?

Генрих помнил эти головы, выставленные на мосту: их уже обглодали вороны и отполировал зимний ветер. Дрожь пробежала по его телу.

— Это жестоко, Маргарита, — произнес он, глядя на жену.

Ее профиль был так чист и нежен, что у короля сжалось сердце. Он знал, что она все равно настоит на своем, что будет мучить его день и ночь, но добьется того, чего хочет. И он не сердился на нее за это. Он всегда верил, что сам Господь послал ему эту женщину. От рождения мягкий и нерешительный, он нуждался в этой ее силе, упрямстве, постоянном подталкивании. К тому же она так необычайно хороша. Он нежно взял ее за руку, с силой прижал к своей щеке.

— Храни вас Бог, Маргарита. Нет никого на свете, кого я любил бы так, как вас.

Королева поняла, что победила полностью.

— Временами, сир, супруг мой, — сказала она уже мягче, — государю следует быть решительным и даже жестоким.

Очень спокойным, ровным голосом она добавила, что было бы хорошо, если б на ближайшее время его величество доверил свою королевскую печать ей, Маргарите. Это необходимо, жестко втолковывала она. Коль скоро Генрих поглощен делами богоугодными и приготовлениями к паломничеству, она должна позаботиться о государстве. Нельзя допустить, чтобы в такой тревожный час некому было принимать решения.

Маргарита говорила красноречиво, убедительно, приводила множество доводов, и король почувствовал, как кровь стучит у него в висках и голова идет кругом. С ее слов выходило, что столько злобы вокруг, столько интриганов и предателей…

Понурив голову, он спросил, обещает ли она, что не использует его доверия для какой-нибудь жестокости.

— Только если будет крайняя необходимость, государь, — сказала Маргарита. И, заметив искру упрямства в светлых глазах мужа, добавила: — Однако я клянусь вам, мир, что ничья голова не падет и не прольется ни одной капли крови.

Генрих качнул головой. Потом добыл из складов упланда затянутую в бархатный мешочек государственную печать и отдал Маргарите.

— На тебя, Господи, уповаю, — пробормотал Генрих слабым голосом. — Хотел бы я увидеть хоть один знак Божий, чтобы убедиться, что я прав и что царствую согласно его воле.

Вид у него был странный, отсутствующий. Маргарита едва сдержала нервную дрожь. Порой ей всерьез казалось, что ее супруг не в своем уме.

Ричард Йорк прибыл на заседание парламента с громаднейшей свитой. Полгода провел он в своем замке Фотерингей, и за это время к нему примкнуло столько вельмож и рыцарей, что сомневаться в собственной популярности больше не приходилось. Впрочем, до последнего времени герцог воздерживался от призывов к откровенному бунту, всячески подчеркивая свою верность престолу и заботу о судьбах Англии.

Все должны были убедиться: он требует лишь наказания изменников, проигравших войну. Королю же он неизменно предан и вернулся из Ирландии только для того, чтобы помочь монарху, раз уж тот так нерешителен. Ну, а если говорить прямо, то пора, давно пора что-то решать: положение страны хуже некуда, предатели разгуливают на свободе и пользуются почетом при дворе, негодяи захватили все посты и правят, как вздумается, при сообщничестве королевы.

Не исключено, что именно эта француженка извещает французских пиратов о состоянии английской береговой охраны — недаром же те всегда так ловко нападают и грабят побережье…

Йоркисты и приверженцы королевы заняли в парламенте место друг против друга. У каждого была внушительная свита, вооруженная дубинами (приносить в парламент оружие было запрещено), а некоторые прятали под одеждой свинцовые шары. Общины горячо приветствовали появление Йорка и молчали при виде герцога Сомерсета. Конечно же, никакого толкового разбирательства не получилось. После первых же слов Йорка поднялся невообразимый шум и началась настоящая грызня. Срывая голос, враждующие стороны обвиняли друг друга и сыпали ругательствами. Архиепископ Кемп, королевский канцлер, тщетно пытался утихомирить собрание и заговорить о внешней опасности, о Кале и Бордо. Его никто не слушал.

Высокий рост герцога Йорка и мощное телосложение сразу выделяли его из толпы. Говорил он спокойно, убежденно, уверенный в своей правоте, и, как всегда, потребовал решительных мер:

— Следует осудить изменников. Наши отцы воевали во Франции не для того, чтобы победами бесстыдно торговали предатели…

— Наши отцы? — насмешливо выкрикнул ланкастерец граф Оксфорд. — О ком ты говоришь, Йорк? Уж не о своем ли отце, который задолго до похода Гарри Пятого на Францию лишился головы как предатель?

— Назовите имена тех, кто, по-вашему, должен быть осужден, — потребовал у Йорка канцлер.

— Это Сомерсет! Это Перси — весь их род, это отец и сын Стаффорды! Это Клиффорд и Уэстморленд!

Никаких доказательств измены у Норка не было. Поднялся шум. Йоркисты, крича во все горло, настаивали на предании Сомерсета суду. Многие даже бросились к нему, пытаясь арестовать, но тот, вооруженный увесистой палкой, ударил одного из них по виску и свалил наземь. Прочие отступили, видя, как вокруг герцога Сомерсета смыкаются его люди.

— Следует что-то решать!

— Позор для Англии то, что изменник остается капитаном Кале!

— Вот как? Может, изменник Йорк сам желает стать капитаном?!

Эти слова прокричал Сомерсет, поднимаясь на возвышение и занимая место подле канцлера. Вакханалия, устроенная нынче в Общинах, превосходила все ожидаемое, и Эдмунд Бофор решил послать ко всем чертям свое хладнокровие.

— Еще бы, эта должность развязала бы Йорку руки! — вскричал он. — И те прямые предатели, которые давали ему письменные обязательства воевать за него в любом случае, были бы очень рады! Это могло бы спасти их шеи от плахи!

— Кто видел эти обязательства? Кто докажет?

— К черту рассуждения! Каждый из нас знает, что это так!

Со скамьи вскочил Томас Юнг и, задыхаясь, крикнул:

— Требую, дабы парламент позаботился о будущем королевства! Король бездетен… Требую, дабы его светлость герцог Йорк был назначен наследником как единственный законный претендент на корону!

После такого невероятного предложения — это было впервые, когда йоркисты в открытую заявили о жажде получить корону-герцог Сомерсет и его сыновья, лорд Клиффорд и оба Перси покинули парламент.

Два часа спустя в Расписном зале Вестминстерского дворца их приняли король и королева.

…Целая сосна пылала в огромном камине, потрескивая и испуская смолистый дух. Но, несмотря на это, в большом зале было прохладно. Свечи не были зажжены, и под высоким сводчатым потолком сгущался мрак. В зимние туманные дни в Лондоне темнело очень рано.

Между двумя передними окнами на возвышении стоял трон под горностаевым балдахином. На троне, чуть поджав ноги и подперев щеку рукой, восседал странно-безразличный Генрих VI. Взор его был устремлен в никуда, выражение лица трудно было разобрать.

Сомерсет перевел взгляд на Маргариту. Она была бледна, казалась уставшей, но в ее тонком красивом лице и маленьком подбородке было заключено куда больше воли, нежели в треугольном лице потомка Эдуарда III. Да, эту женщину случившееся не испугает, не сломит — можно говорить ей все без обиняков, и чем жестче будет правда, тем сильнее забурлит в ней энергия. Не церемонясь, Сомерсет поведал их величествам — а скорее, только ее величеству — о предложении Томаса Юнга.

Королева, вспыхнув, резко поднялась. Ее синие глаза метали молнии.

— Это уже слишком! Чересчур! Измена проникла не только в Лондон, но и в парламент! Надо что-то делать с этим!