Если бы из Кале прибыл Сомерсет, в Лондоне было бы потише. Хотя добрые английские мещане и не одобряли внебрачных связей, и подозревали милорда герцога в том, что он делит с королевой ложе, все же он был мужчина, паче того — англичанин, и его можно было бы терпеть. Но терпеть француженку — это уж чересчур. Пожалуй, эдак все французы не удовлетворятся тем, что побеждают у себя на родине и грабят английское побережье, а захотят перебраться на остров и захватить власть здесь, в Британии!

Даже до Вестминстера, случалось, долетали крики толпы:

— Пусть королева покажет нам короля!

— Где наш добрый господин Генрих?

— Если король мертв или безумен, пусть скажут об этом! И пусть его светлость герцог Йорк позаботится о нас!

Последний возглас, как правило, принадлежал людям герцога, однако взволнованная, возбужденная толпа могла подхватить его в любой миг. Ибо Ричард Йорк был куда милее француженки, во всяком случае, он был мужчина и англичанин. Кроме того, приближалось заседание парламента, и всем было ясно, что Палата Общин, воспрянув духом и освободившись от давления Сомерсета, без всяких колебаний поддержит герцога Йорка.

Как раз в разгар этих волнений забил колокол в Вестминстерском аббатстве. Ему ответил Варфоломей Великий[45], отозвалась также Круглая церковь Темпла, а затем и все прочие храмы Лондона. Останавливаясь посреди улицы, горожане вопрошали:

— Что это значит? Какая-то новая напасть?

Это значило, что как раз тогда, когда верные Маргарите Анжуйской вельможи, съезжаясь в столицу, ожидали распоряжений или хотя бы моральной поддержки, когда было самое время бороться за симпатии каждого пэра в Палате лордов, королева почувствовала первые родовые схватки — на две недели раньше ожидаемого срока.

Роды у королевы оказались на редкость долгими. Два дня Маргарита Анжуйская не могла разрешиться от бремени, и в этом усмотрели очередной недобрый знак. И те же два дня, пока сама королева и ее сторонники не в силах были что-либо предпринять, герцог Йорк со свитой разъезжал по городу — могучий, привлекательный, на ослепительно-белом коне, в алом бархатном сюрко, подбитом соболями и весьма напоминающем мантию.

Он выглядел настоящим молодцом, от него веяло силой и решительностью, и многие женщины млели от одного только взгляда его светлости. Бедняки выбегали на улицу, крича: «Англия и Йорк!», «Да хранит герцога святой Георгий!», и собирали мелкие монеты, которые его светлость швырял в толпу. Рядом с ним был старый герцог Солсбери, убеленный сединами, мудрый и сильный. Но особенные восторги заслужил у толпы сын последнего — молодой Уорвик был чудо как привлекателен и удивительно прост. Ему ничего не стоило посидеть с солдатами или горожанами в таверне, похохотать над славной байкой за кружкой доброго пива.

Он даже позволял фамильярно называть себя «медведем» и, как обычный гуляка, случалось, задирал юбки девицам и распевал песни в компании развеселых потаскух.

Толпа восхищалась молодым знатным лордом, который не гнушался простыми людьми. Его любили солдаты. И когда граф Уорвик, сверкая зелеными глазами, говорил, что, коль скоро бедняга король болен, следует доверить королевство его светлости Йорку, ибо тот доказал свою твердость и мудрость, было очень даже приятно поддержать такой разумный призыв. Ей-Богу, глядя на эту пеструю, сияющую кавалькаду йоркистов, на улыбающихся и уверенных в себе вельмож из стана Белой Розы, хотелось и самому приободриться, надеяться на лучшее, тогда как помешанный король и королева, рожающая ребенка, сами явно нуждались в поддержке и никакой прочности и благоденствия своим подданным обещать не могли.

Простых людей беспокоили неурожаи и высокие налоги. Так ведь всем известно, что хлеба нет потому, что королева-француженка продает его за бесценок на континент, а налоги высокие по той причине, что любовники Маргариты слишком многого требуют. Да и войну с Францией они прекратили, отдали задаром все завоевания — оттого-то и не плывут в Англию деньги золотым потоком. Кроме того, надо прямо сказать, что дед нынешнего короля не вполне праведно вступил на престол — и от этого тоже многие беды, ибо, как известно, Бог наказывает грешников до седьмого колена. Впрочем, против самого короля герцог Йорк ничего не имеет, наоборот, желает прогнать всех его недругов, и если это ему удастся, в Англии настанут иные, лучшие времена: Бог пошлет урожай, французы снова покорятся англичанам, французское золото обогатит Англию, да и вообще у всякого простолюдина, даже самого бедного, будет курочка, чтобы сварить воскресный суп…

Советуясь в Байнард-Касле с Невиллами и прочими сторонниками, Йорк без ложной скромности мог признать, что дела идут неплохо. Более того, почти блестяще. Теперь, когда французская шлюха надолго вышла из строя, на нее стоит только нажать — и она сдастся.

— Скоро они пожалеют о том, что сделали с моей дочерью!

Герцог Солсбери не мог не согласиться:

— Вы правы, милорд. Все случилось так неожиданно и складывается так удачно, что можно сказать, будто сам Бог вам помогает.

— Э! Я бы еще больше в этом убедился, если бы Маргарита издохла! Пусть дьявол возьмет эту чертовку! Пусть никогда не разродится, пусть родит какого-нибудь урода, и если есть на свете справедливость, именно так и случится!

Лорд-мэр Лондона знал о настроениях в городе и терялся в сомнениях, не зная, что же делать. В замешательстве он метался между Сити и Вестминстером. Во дворце невозможно было добиться никаких указаний. Ни к королю, ни к королеве не удавалось пробиться. В таком положении невольно подумаешь о герцоге Йорке…

Лорд Скейлс, комендант Тауэра, в отличие от лорда-мэра, был человеком, преданным лично Маргарите Анжуйской и об измене не помышлял, но и его тоже одолевало беспокойство. Он думал о своей должности, судьбе, участи своей семьи и, осаждаемый со всех сторон эмиссарами Йорка, пытающимися перетянуть его на сторону герцогу, тоже чувствовал себя не очень уверенно. После долгих размышлений он усилил гарнизон Тауэра, полагая, что это никогда не будет лишним и такие действия никто не поставит ему в упрек.

Обычно при родах королевы Англии присутствовало несколько самых достойных повитух, причем каждая из них приводилась к присяге на Библии, однако в теперешнем положении даже такая присяга не казалась основанием для того, чтобы им доверять. Маргарита Анжуйская, едва начались первые боли, срывающимся голосом строго-настрого приказала не допускать к ее ложу никого, кроме венецианца Барди, в котором королева была уверена, и Барбары Дарнли, почтенной женщины, которая тридцать лет назад приняла на свои руки новорожденного Генриха VI и не могла желать зла Ланкастерам. Сэр Клиффорд не отступал от этих указаний до тех пор, пока не стало ясно, что королеве совсем худо.

Роды длились целых два дня, ребенок, по-видимому крупный и здоровый, занимал неправильное положение, и с этим ничего не могли поделать. Схватки были очень мучительны и, поскольку длились долго, у королевы совсем не осталось сил. Она не кричала, выдерживая эту пытку со стоицизмом высокородной дамы, однако, если устали и измучились те, кто были подле нее, то что можно было сказать о ней самой? День святого Михаила[46] был на исходе, когда Томмазо Барди, с темными кругами под глазами, усталый и помятый, вышел к охранникам, выставленным в галерее.

— Она теряет силы, — сказал он вполголоса Клиффорду, — и молит лишь о смерти. Боюсь, ее величество утратит силу духа и желание бороться, и это будет весьма печально.

Для партии Алой Розы гибель королевы и наследника были бы катастрофой. Имея безумного короля, потерять еще и королеву? Клиффорд мрачно спросил: