Медленно тяну руку к радужному свитеру, молюсь, кто услышит, чтоб под ним была одежда. Да! Издаю гортанный вздох облегчения и медленно скольжу по спортивной гладкой ткани к вершине мира. Добираюсь до груди, сжимаю и в унисон выдыхаем. Ловлю губами каждую выпущенную частичку, будто недостаточно трясет.

Рисую по телу Джоконду, узоры кончиками пальцев вывожу, скульптуру из глины леплю. Экстаз ловлю, где-то между небом и землей горю, плавлюсь от ее жара. Звоните пожарным!

Веду ладонью вниз живота, вздрагивает карамелька, а у меня внутри фейерверки лопаются, шипит, стреляет десерт. Медленно. Я, дьявол, все вынужден делать медленно. Провожу по спрятанной за лосиными промежности, спускаюсь к внутренней поверхности бедер, и снова вверх. Глажу, надавливаю, шлепаю. Выгибается красный бархат как кобра. Хватаю двумя руками за ягодицы и прижимаю к возбужденному члену. Качаюсь на ее волнах, рябью покрываюсь, Нептун играет, русалка внутри поет.

Жадно хватаю ее стон, шепчу на ухо, а сам в двух шагах от Олимпа – волосы губы щекочут, второй раз ловлю ими контакт за десять лет:

– Замри, зефирка. Не двигайся.

Перехожу все пределы дозволенного. Все впервые с тобой, подснежник. Все в первый раз. Расстегиваю ширинку и беру за руку.

Я ошибся. Проводка взрывается только сейчас. Электрическим зарядом прошибает. Оголенный провод по сердцу бьет. Медленно вдыхаю запах кондитерской, на месте шоколадная фабрика.

Кладу ее ладонь на член, ахает, вырваться пытается. Крепко держу. Сгорю, если отпущу. Взорвусь.

– Нет, – выдыхает жалобно. – Пожалуйста, – не отпускаю.

Носом щекочу ухо, дую на шею, утыкаюсь лбом в переносицу и шепчу губам:

– Не смогу, зефирка. Горю от тебя.

Сжимаю запястье и вожу по всей поверхности члена, направляю, ритм задаю. Сам дыхание ее ловлю, каждый химический элемент чувствую. Внутри сердце литаврами грохочет, отправляя звенящие вибрации по всему телу. Кровь бурлит раскаленной лавой, концентрируя электрические потоки у единственной цели.

Прошибает током, сотрясаюсь всем телом и с хриплым стоном кончаю ей в руку. Карамелька приподнимает подбородок и задевает легким, практически неуловим, но не для моих обугленных губ, прикосновением.

Резко отстраняюсь, хватаю ртом воздух. После пекла, в котором расплавила, обрушила в ледяной прорубь. Чувствую, как змея подкрадывается, запах кондитерской пропадает.

– Свободна, птичка. Лети отсюда! – дыши, дыши, только дыши.

Извращенец!

Чтобы я еще раз оказалась с ним наедине. Никогда. Ни за что. Я не знаю, как ему в глаза теперь смотреть. Не знаю, как я на себя в зеркало взгляну.

Как вулкан изверг мне на ладонь горячую сперму и говорит: – Свободна, птичка. Проваливай. Мудак! Извращенец!

А ты, Ева? Сама не лучше. Прекрасно осознавала, чем все закончится. Но что делала? Все, что приказывал или просил (фиг его разберешь). Как спичка горела в его руках, дрожала как в лихорадке, весь разум потеряла. Расплавилась. Тряпка!

Дышать в этом мешке не могу, будто бетонная плита на грудь давит. Буравлю взглядом пустоту, думать способен только о ней. Запачкал белую скатерть, нарушил непорочную святыню. Невинность. Мадонна.

Больше и близко не подойду. Погружаюсь рядом с ней в раскаленную лаву, разрывает на атомы, задыхаюсь от ванили. Со дна царства Аида все чувства поднимает, от которых бегу.

Все. Выбираюсь из мешка и ползу на свободу. Свежего воздуха глотнуть. Мир почувствовать. Убедится, что небо все еще на месте, а Земля по орбите вращается.

Дьявол.

Первое, что вижу – она.

Только рассвет забрезжил, а одуванчик уже на ногах. Летит в сторону леса. Натурально летит. Не шагает – подпрыгивает, так как только дети умеют. Крылья еще не потеряли, в грешную землю корнями не вросли.

Делаю шаг за ней. Торможу себя. Не пойду. Пусть летит синичка. Внутри сердце что ли трепещет. Давай, говорит, еще раз вдохнем аромат капкейка, закусим горчинкой грейпфрута. Губы вторят – напоследок к волосам прикоснемся. Ладони тлеющими углями соглашаются. Только разум сопротивляется какое-то время, пока и он под натиском трескающих искрами нервных окончаний не сдается.

Последний раз подойду. Попрощаюсь. Нуждаюсь в прощание. И все. Больше ни шагу в ее сторону. Отключу весь ток, высеку все рубильники, свежим бетоном все трещины затоплю. Все в первые с тобой, красный бархат. И прощание в первый раз.

Держу дистанцию. Вдруг синичке уединение необходимо, нужду вышла справить. А тут я. Далеко в чащу не заходит, останавливается у кромки леса возле сломанного дерева. Рубины сажает, ноги под себя подбирает в позу йога. Будда. Ладошки на колени кладет внутренней стороной вверх, глаза закрывает.

И сидит – дзен ловит. Вся спокойная как удав, умиротворенная, в нирване парит, Шамбалу нашла. А я после внутреннего землетрясения восстановиться не могу, до сих пор магнитудами долбит.

Даже мысль извиниться проскользнула. Не за то, что разложила на химические элементы и вознесла к богам на Олимп. Не за космический кайф Урана от одного только прикосновения к обнаженной коже рук. Не за крылья, которыми щекотала душу. Не за минуту умиротворения, которое так отчаянно ищу. За грубость хотел извиниться. Передумал.

– Ты для меня особенная, одуванчик, – сам не верю, что говорю это. – Единственная

– Утро доброе, птичка, – глаза распахивает. Ресницами машет бабочка: колышет волны внутри, пыльцой саднящие трещины посыпает.

– Чего хочешь, извращенец? – шаг к ней делаю. – Ближе не подходи, – руку вперед выставляет.

Смотрю в глаза: стрелы ищу, искры. Нет там их. Бочки с водой выкатила, и вот-вот польются соленые реки. Океан там вижу, а в нем звезды отражаются.

– Улетишь? – сам останавливаюсь.

– Говори, чего хотел и проваливай. Зачем ходишь за мной? Чего тебе от меня нужно? Тебе все мало!

– Тихо, пирожок, не заводись, – а то затопишь все. – Я только хотел… – мнусь, дьявол, как девка. – Если ты пропадешь, быть уверенным волки тебя сожрали или медведи.

– Здесь безопасно. Я каждый год по этой тропе жизни хожу. Нет в этом лесу ни волков ни медведей. Иди уже! Проваливай! – кричит птичка-синичка, сама с занимаемой жердочки не двигается.

И как мне уйти? Когда ты так близко.

– Ты проваливай, пирожок. Мне здесь нравится. Чувствуешь воздух какой в этом месте? Силушкой русской пахнет.

– А знаешь, я пойду. Ты все равно своим появлением весь воздух испортил, – улыбаюсь, нет, скорее скалюсь. Хищник на охоте.

– Ты куда? – виляет рубиновой задницей в чащу леса. – Выход в другой стороне.

– Вот именно, Адам, – принципиально, красный бархат, ударение на второй слог ставит. – Тебе как раз в ту сторону.

Догоняю в два шага, хватаю за рукав дутой куртки одного из ярких оттенков розового и дергаю на себя. Глазами сталкиваемся. В черную дыру засасывает, накрывает, дьявол, бесконечностью.

Гореть заставила, землетрясение устроила, на вершину мира вознесла и скинула. А сейчас затопить решила, Золотая Рыбка. Тону в глазах.

– Отпусти, – плечом дергает.

Пальцы сами разжимаются, когда щеки тыльной стороной ладони вытирает. Рука безжизненно падает, когда отворачивается. Колени немеют, когда уходит. Идет в обратную сторону от лагеря. Не летит больше птичка, едва ноги переставляет.

– Я буду вынужден за тобой тащится, карамелька, – только плечами надутыми пожимает.

Далеко в чащу не заходит, петляет между деревьями по кромке леса. В сторону лагеря поглядывает, листья ногами раскидывает. На меня не оборачивается, но уверен – чувствует, что поблизости маячу.

Минут тридцать бродит не меньше. Резко останавливается, на часы смотрит и быстрым шагом в сторону лагеря стартует. Я за ней на почтительной дистанции. Не выдержу этот океан. Лучше пусть стреляет.

Под ноги не смотрю, как умалишенный на рубины пялюсь. Кроссовок в камень врезается, ничего сделать не успеваю, лечу с поклоном к земле-матушке. Острая боль в правой лодыжке прошибает, до самого горла пробивает. Со сдавленным стоном сажусь и пытаюсь пошевелить ногой, боль только усиливается. Пробую подняться, кое-как выходит. На ступню наступить не могу. Опракидываюсь обратно и смотрю на удаляющуюся красный бархат.