– Блять, – Тоня с огромным животом стоит на табуретке и заливается слезами.

– Адам, – пытается говорить строго, несмотря на мокрые щеки и раскрасневшиеся глаза. – Я столько раз просила не выражаться при ребенке.

– Прости. Не сдержался. Ты как там оказалась?

– Залезла поправить крючок, – тычет пальцем в занавеску. – А слезть не могу. Страшно, – я же говорю, мозг съели гормоны.

– Тонь, ну ты же не обезьяна. Зачем карабкалась? – руки на груди сложила, губы надула, стоит будто хомяк, набивший щеки зерном. – Сейчас позвоню дяде. Он приедет или пришлет кого-нибудь, кто поблизости.

– А-а-а-ад, я писать хочу, не могу больше терпеть. Сними-и-и меня, пожалуйста, – скулит как щенок.

Дьявол! Нет и не проси. Я к тебе прикоснутся не могу, ни к кому не могу.

– Потом ты меня будешь от приступа откачивать? Помнишь, что было последний раз?

– Пожалуйста, Ад. Я умоляю, тебя, давай попробуем. Я не хочу обмочиться. Не хочу, чтобы Юрка меня такой увидел. Я и так ему весь мозг проела с беременностью.

– Блять, – не ты ему мозг проела, а гормоны твой сожрали.

– Не выражайся при ребенке.

– Ладно. Давай попробуем. Только скорую сначала вызову. Шучу, – если я смог дотронуться до ванильного капкейка, может пришло время и к тете прикоснуться. Не обнаженное тело будешь трогать, через одежду. Слова айболита Трындытовича.

Вдыхаю побольше воздуха в легкие, чтоб в случае чего кислорода хватило выжить. Зажмуриваю глаза, кладу ладони на талию. И все.

Трупный запах бьет по рецепторам. В сознании всплывает антиквариат, который пытаюсь забыть. Хлам, который не могу выкинуть. Боль, от которой нет сил избавиться. Чувствую, как змея подкрадывается, горло стягивает удавкой. Сейчас начнет воздух из легких высасывать. И не успокоиться, будет давить пока губы не посинеют, изо рта не начнет капать пена, а сердце не заработает на минималках.

Руки одергиваю, ладони покрываются кромкой льда, немеют. Верчу головой, хватаюсь за горло и выбегаю. Слышу, как Тоня истошно орет мое имя.

– Только не двигайся, блять. Нормально со мной все. Выживу.

На улице прямо в тетины розы выворачивает содержимое желудка. Трясет всего, будто на Уране в турбулентность влетел, вибрирую на самых высоких частотах.

– Адам, – дядя кладет руку на спину и тихонько хлопает.

– Иди в дом. Тоне нужна помощь. Я в норме, – ангел ты наш хранитель, Юра. Всегда практически в нужное время, с опозданием ровно на минуту.

Домик Элли горит. Смерч надвигается, разрушения несет

Еду за рулем – музыка децибелами бьет по барабанным перепонкам, акустика давит на череп. Освободиться пытаюсь. Из тюрьмы мыслей выскочить. Крылья под лопатками достать. Улететь с Земли.

Бойтесь своих желаний. Резко по тормозам. Вакуум, космос, невесомость.

Глазированный донат вижу. Вышагивает по аллее в плаще цвета фуксии. Этим оттенком красного тетя все уши прожужжала. В пылу залитого гормонами мозга заказала новую софу в гостиную, изуродовала всю обстановку. Зато десять раз повторила: «Адам, посмотри какая красота. Цвет фуксия символизирует позитив и энергичность». Фэншуй, дьявол, мракобесие.

Из-под оптимистичного плаща выглядывает очередная воздушная занавеска. Донат одним словом. Идет не в одиночестве – с очкариком. Этого юнца сразу узнаю: в стриптиз баре ковбойская шляпа прилетела ему в руки. Очевидно не случайно, знакомы.

Выхожу из машины. Иду, сверлю ее взглядом. Увидела, глазища распахнула, ресницами, дьявол, взмахнула. Ураган подняла где-то на Канзасе. И, как обычно, внутри меня, только в этот раз с примесью дыма. Домик Элли горит. Смерч надвигается, разрушения несет.

– Помощь нужна, – черт, это я говорю?

– Извини, я сейчас занята, – выразительно целится в очки круглой оправы.

– Гарри Поттер, свалил отсюда, – не смотрю в его сторону, глаз от нее не могу оторвать. Будто если уберу – исчезнет донат, в дыру провалится, фокусник в шляпу спрячет, украдут Джоконду, иллюзия к дьяволу испарится.

Зефирка хватает за руку готового стартануть юнца. Ничего не остается, как сжать кулак и сделать выпад в его сторону. Спотыкается очкарик на ровном месте. Падает, метр ничком ползет, поднимается и бежит. Только пятки сверкают.

Стрелы в меня метает, не промахивается, в самое яблочко бьет. Руку ловлю, благодарности тем кто слышит, что рукава у плаща длинные. Второй замахивается, перехватываю у самой щеки. Так и стоим. Глаза в глаза. Рука в руке. Атом к атому. Химический элемент к элементу.

Горю, дьявол, задыхаюсь. Не от удавки, легким места под ребрами не хватает. Вибрирую, но не от приступа. Сердце что ли в груди волны раздает по телу – лопаются, растекаются, пенятся, щекочут.

– Ты меня или я тебя?

– Пошел в жопу, извращенец!

Кричит аленький цветочек, надрывается. Хочу ее. Всю. Без остатка. Колено в возбужденный член врезается. Сгибаюсь пополам, руки отпускаю. Воздушное облако летит, я с глухим стоном за ней.

– Поймал, – грудью к стене прижимаю, коленом между ног фиксирую. Ерзает. Пытается вырваться. Руками машет. А я, дьявол, тело не чувствую рядом с ней. Опять вакуум, невесомость, бесконечность космоса накрывает, в ушах пробки застревают. Только стук сердца молотом в висках отбивает и пряный запах гортань заполняет, будто в кондитерской стою.

– Ты меня или я тебя, – качаюсь в ее сторону.

– Пошел в жопу, извращенец. Я тебя не боюсь!

– Замри, одуванчик.

Фиксирую лбом лицо. В глаза смотрю. Стреляет лучами света. Жар-птица там, янтарная смола. Какой фонарь? Молнией рассекает всю тьму. Сжигает крыльями. Рассвет в глазах одуванчика вижу.

Дыханием учащенным кожу согревает. Щекочет перышками. Током бьет. На нейроны раскладывает. Проводка трещит.

Расстегиваю пуговицы на плаще, пальцы чечетку предательски отбивают. Не видит этой дрожжи, глаз не отводит. Кладу ладонь на грудь и хрип какой-то гортанный издаю. Никакого трупного запаха, только пряный аромат ванили рецепторы щекочет. Как мазохист держу зрительный контакт. Не отпускает.

Через воздушное облако рюш, сказочный арлекин, добираюсь до прозрачной материи. Никакой преграды практически нет. Только прозрачная ткань и тонкий слой гипюра. Сжимаю ладонь, сдавливаю, пытаюсь освободить из плена кружев набухший сосок. Медленно, дьявол. Я все вынужден делать медленно, чтоб не сдохнуть. Между пальцев пропускаю, надавливаю. Кожа на ладонях трещит, трескается. Не от холода приступа, горит раскаленным заревом.

Рот открывает, а меня по обугленным губам частицы воздуха стоном ее бьют. Ерзает по коленке.

– Замри, пирожок, – шепчу. Ловлю дыхание, глотаю, жжет. Все в первый раз с тобой. Сусанин. Колумб.

Не знаю от чего больше штормит. Оттого, что в глазах вижу. Или оттого, что впервые к сиськам прикасаюсь, вершину мира кончиками пальцев держу.

Все. Больше не могу. Взорвусь. Отпусти.

Руку резко убираю, зрительного контакта не разрываю. Нет, дьявол, сил оторваться. Как мазохист застегиваю орущие оптимизмом пуговицы плаща. Пальцы не слушаются, трепещут, как крылья мотылька.

– Уходи, сахарная вата, – колено убираю, руки за спину завожу. Только лбом прижимаюсь и в глазах горю.

Не двигается. Едва лишь ресницами хлопает. Жар-птица, дьявол, бабочка.

– Проваливай, пирожок! – руками по стене возле лица ударяю. Дергается одуванчик. Дуну на тебя и один стебель обнаженный останется, всю пушистую шапку потеряешь.

Проваливай, пирожок!

Уходи, сахарная вата! Замри, одуванчик!

– Меня Ева зовут, – все что смогла промямлить, перед тем как разорвать зрительный контакт, и на ватных ногах медленно отойти.

Черт дернул обернуться, и не понятно зачем рассказать о турпоходе сообщества натуралистов. Присоединяйся, – говорю ему. – Будет весело.

Шла и как последняя дура прислушивалась – не раздаются ли сзади шаги. Ждала, что остановит, скажет что-то, за руку возьмет.