– Что… Вернее – кто? Эта старая женщина? – неуверенно проблеял сатир.

– Тьфу, скажешь тоже, Сатирик… Женщина… Ступа нам нужна, ступа! – и Афоня ткнул пальцем в допотопный летательный аппарат. – Днём мы на ней полететь, конечно, не сможем, а вот ночью, когда темно, – вполне. Скажем ей, куда нас везти, и вот мы уже и у больницы, где дорогой мой Андрей Андреевич мается…

Домовой положил раскрытую книгу на диван, сам сел рядом и уставился, не мигая, в изображение ступы. Сова и сатир рты пораскрывали от удивления: в центре комнаты, где когда-то и они сами явили себя этому миру, начало образовываться зыбкое, полупрозрачное нечто. Оно всё густело, густело, пока не превратилось в сидящую в ступе Бабу-ягу. По виду – очень раздражённую.

– Ой, женщина… – пролепетал Сатир. – Старая, злая женщина…

– Какая женщина, глупый!!! Баба-яга это, собственной персоной! Закрывай книжку, быстрее!!! – испуганно затарахтела сова, взлетела и стремительно спикировала на распахнутый том сказок, словно на добычу в лесу, выставив перед собой мощные лапы.

С огромным трудом пернатой учительнице удалось захлопнуть книгу.

За короткие мгновения пребывания в комнате Баба-яга успела лишь выругаться на непонятном языке, в конце вполне по-русски добавив «черт рогатый», огреть метлой замешкавшегося сатира и смачно сплюнуть на вытертый палас. Затем Яга растаяла в воздухе, как не бывало.

– Ох, Афанасий Мефодьевич, книг вы, пожалуй, более не касайтесь, а то беды не оберёмся. А Ягу я хорошо знаю: зловредная, скажу я вам, господа, старушенция. Моя троюродная сестра долгое время жила у этой старухи. Та её голодом морила, не давала в лес летать, мышей ловить. Сестра долго мучилась в плену у Яги, да потом раз старуха забыла окошко затворить. Сестра выпорхнула и была такова, – произнесла сова и поправила съехавшие на бок очки, которые даже не успела, вопреки обыкновению, снять перед полётом. Крылатая учительница очень дорожила ими, боялась разбить. Без очков она совершенно не могла читать. Ночная птица всячески старалась казаться спокойной, внутреннее волнение выдавали лишь слегка взъерошенные на спине перья.

Сатир же, напротив, дрожал как осенний лист. Он был страшно напуган. Физиономия вздорной старухи очень напомнила ему гарпию[3], которая страшно напугала его как-то в раннем детстве. В то солнечное утро он вместе с тремя юными дриадами играл в жмурки на лесной поляне. Он как раз водил, когда из чащи выпорхнуло существо с лицом злобной, старой женщины и огромными тёмными крыльями. Перепуганные маленькие нимфы тут же сбежали, а он открыл зажмуренные глаза и увидел её. Гарпия была совсем рядом, она смотрела ему прямо в глаза, и от взгляда её было холодно и тоскливо. Прошипев что-то злобное, полуптица-полуженщина исчезла так же быстро, как и появилась. С тех пор он невольно сторонился женщин. Те же, на лицах которых можно было прочитать хоть толику выражения холодной злости, что он видел тогда на жутком лике гарпии, его очень пугали.

Сова подошла к дрожащему как осиновый лист сатиру. Он стоял, уставившись в пол, молча наблюдал, как плевок Яги, подобно кислоте, медленно разъедает палас. Птица коснулась его плеча своим мягким крылом и шепнула ему что-то на ухо. Сатирик сразу перестал дрожать, выпрямился во весь рост и попытался улыбнуться.

Миссис Стрикс же с видом лектора, который готовится донести до своих студентов что-то крайне важное, но внутренне ещё не до конца сформулировал решение проблемы, прошлась по комнате. Её крылья сейчас чем-то напоминали сложенные за спиной руки. Наконец она заговорила, обращаясь к домовому:

– Афанасий Мефодьевич, вы говорили, кажется, что дружите со здешними птицами и язык их вам понятен? Так?

– Да, жалею я их, миссис Стрикс, трудно им приходится в городе, особенно зимой. Да и красивые они… В смысле – вы, птицы, создания… – ответил домовой и слегка покраснел.

– Спасибо, милый друг! – сова кокетливым движением поправила очки и тут же не могла не съязвить: – Но Вы, Афанасий Мефодьевич, уж простите, при всех своих замечательных душевных качествах удивительно не образованы. Вы, кстати, знаете хоть, почему понимаете мою речь, речь своего рогатого юного друга? Он ведь, по логике вещей, должен говорить на языке местности, где возник, на языке эллинов. Так… Вы же не знаете, кто такие эллины… В общем, так, просто запомните: все мы, сказочные существа, говорим на едином сказочном наречии.

Домовой был заметно смущён своим невежеством и всезнанием совы. Впрочем, его главные годы жизни пришлись на эпоху, когда количество сказочных существ в мире уже столь сократилось, что общение с себе подобными стало скорее исключительным событием. Сколько домовых, леших, водяных он знал, так сказать, лично? Деда Никанора, да ещё пару домовиков. Вот и всё его общение с другими сказочными существами. И до встречи с сатиром и совой он был уверен, что говорит на обычном, человеческом, русском языке, языке, который он слышал с детства.

Дружба с птицами, о которой он рассказал сове, началась много лет, а вернее, много зим назад, когда на балконе и за кухонным окном появилась пара кормушек. Приколотил их хозяин. Утром он сыпал в каждую по горсти семечек и уходил на работу, а птицы оставались на попечении домового. Он не менее десятка раз подсыпал в кормушки новые порции семечек подсолнечника, крошек сухарей, что сушил специально за батареей центрального отопления, иногда угощал их и пшёньками (особыми шариками из пшена, что домовые делают сами по особому древнему рецепту и так любят погрызть, отдыхая в углу или за печкой). В самые морозные дни домовой, пользуясь тем, что хозяин на работе, даже пускал птиц в квартиру погреться. Один воробышек-подранок прожил у него за шкафом более месяца, пока не затянулись совсем ссадины на боку – следы кошачьих когтей. Труднее всего для Афанасия тогда оказалось уговорить воробья не чирикать, слыша канареичьи трельки. Именно УГОВОРИТЬ. Свою способность различать в птичьем гомоне отдельные слоги и целые слова домовой заметил почти сразу. Птицы тоже понимали его. Афоня тогда очень удивился, но вспомнил, что очень, очень давно, задолго до того, как у него появился собственный дом, дед Никанор рассказывал ему о домовых, что понимают язык зверей и птиц, словно лешие. Дед ещё говорил тогда, что сие доказывает их с лешими родство. Большого разума был дед Никанор…

– Кхе, кхе! – покашляла сова и добавила тоном строгой учительницы: – Уважаемый домовой, вы меня ещё слушаете? Так вот, вы могли бы позвать сюда, в этот дом, своих пернатых друзей? Нам понадобится их помощь. Ни вы, ни я, ни Сатирик совершенно не знаем улиц этого города. Волшебной ступы, что могла бы нас доставить прямо к больнице, у нас нет. Зато у вас, Афанасий Мефодьевич, есть быстрокрылые друзья, которые везде летают, всё знают… Действуйте, глубокоуважаемый домовой, действуйте!

Такого шума да гама стены квартиры номер 43 ещё не слыхивали: чириканье, клёкот, воркование, хлопанье крыльев… Производили эти оглушительные звуки десяток воробьёв, пара галок и трое голубей, расположившиеся на холодильнике, подоконнике, раковине и на полу кухни. Птицы так шумели, что казалось, их втрое больше.

А ведь это были только представители от трёх пернатых народов. Что бы было, если бы деликатный Афоня, дабы никого не обидеть, позвал ВСЕХ своих крылатых друзей! Домовой не менее часа стоял перед открытой форточкой, встречал каждого, здоровался, просил располагаться и чувствовать себя как дома. К слову сказать, все форточки, с тех пор как в квартире появился сатир, были распахнуты настежь почти постоянно. Козлоногий Сатирик пах, как совершеннейший и обыкновеннейший козёл. Открытые форточки помогали лишь отчасти. Пернатым гостям мало что грозило: у большинства птиц весьма слабое обоняние, а вот сам Афоня мучился жутко, чихал и тёр без конца свой внушительных размеров нос.

Вернёмся же на шумную кухню. Слово взяла сова, и птицы сразу невольно притихли и чуть нахохлились. Надо заметить, что дневные птицы совершенно не выносят этих ночных охотников. Стоит где при свете дня обнаружиться сове, все птицы, от мала до велика, окружают её, кричат, а те, кто посмелее, кидаются на пернатую хищницу. И хоть наша сова была персонажем детской сказки, к тому же при очках, птицы, слыша и видя её, чувствовали себя неуютно.