Пока наш верный Афоня отдыхает, постараемся разобраться, что же такое или кто такие есть домовые.

Раскрыв любую книгу о мифических существах, коих немало написано людьми за последние несколько столетий, мы можем узнать, что домовой у славянских народов – домашний дух, мифологический хозяин и покровитель дома. Домовик в доме – залог спокойной и счастливой жизни всей семьи. Он следит за здоровьем людей и животных. В отличие от бесов, домовой не делает зла, хоть и шутит частенько. Он даже оказывает услуги, если любит хозяина или хозяйку.

Но даже если мы прочтём все, что написано когда-либо о домовых, то первое, что придёт на ум – сколь мало мы знаем о наших таинственных соседях. Домовики ведь не из тех, кто готов показываться на глаза каждому встречному и поперечному. И уж тем паче – говорить о себе, раскрывая людям вековые тайны. Если уж кто из старых, уважаемых домовых и согласился бы немного «приподнять завесу тайны», то для начала рассказал бы вот что: домовые – племя древнее и мудрое. Живёт рядом с людьми уже много веков. И за это немалое время они стали изрядно походить на людей, с которыми делили кров.

Есть домовики, что любят очень маленьких детей, обожают селиться в детской, под обоями. Да и внешне, если кому-то, конечно, доведётся увидеть, похожи они на маленьких, озорных детишек. Без ума от варенья и шоколада, любят разные невинные шалости. Да и пахнет от них, как от человеческих малышей, молоком.

Совсем иные домовики предпочитают общество людей пожилых. Степенные, старозаветные, любящие долгие беседы и не любящие суету, домовые эти словно бы превращаются в стариков, даже болеют, бывает, всякими старческими болезнями. Причём делают это не по естественным причинам, а лишь из сочувствия к болезням хозяев, будто деля болезнь пополам, силясь облегчить страдания человеческие.

И уж совсем худо приходится домовику, коль обожаемый хозяин его умирает. Домовик тот либо сразу исчезнет, растворившись в воздухе, успев лишь проронить слезу по усопшему, либо уйдёт в скитание вечное, не войдёт более ни в какой дом и сгинет где-нибудь в глуши. Лишь тем повезёт, чей хозяин не был одинок. Останутся после хозяина добрые дети, что захотят сохранить дух старого дома, – будет жить и домовой…

Афанасий наш был как раз из истинных, верных домовых. Не мыслил себя без хозяина и очень мучился без него. А раннее был столь же верен отцу его и деду.

Впрочем, нам пора возвращаться на улицу Маркса, в дом 17, 43 квартиру и к нашему повествованию.

Дни тянулись, словно резиновые… Афанасий, привыкший, в общем-то, к очень размеренной, бедной на события жизни, не знал, как себя занять. Он подмёл пол на кухне и в комнате, полил цветы, покормил и напоил канареек, живших в небольшой клетушке на шкафу. Домовой даже посидел немного рядом с клеткой, свесив ноги со шкафа, насвистывая птицам что-то на мотив «Калинки-малинки». Канарейки совершенно его не боялись, лишь удивлённо вертели своими маленькими жёлтыми головками.

Афанасий вытащил из недр шкафа остановившиеся года три назад ходики, починил их и повесил на кухне, где они своим тихим, вкрадчивым голосом отсчитывали отныне минуты его новой, одинокой жизни.

Вконец осовев от скуки и дурных предчувствий, домовой взялся за книжные шкафы и полки. Он тщательно, до блеска, протёр стекла. Вытащил все книги, сложил их аккуратными стопками на полу и начал протирать обложки. Надо заметить, что у Андрея Новосёлова было совершенно особое отношение к книгам, близкое к поклонению. Жилище его во многом напоминало библиотеку, а где-то – даже храм книги. Многочисленные полки и шкафы занимали едва ли не половину его небольшой квартиры. Чьи-то мысли, убранные в бумагу и картон, стояли ровными, аккуратными рядами: однотомники, двухтомники, многотомники. Кант соседствовал с Астрид Линдгрен, а Шекспир – с Достоевским. Собирать книги начали ещё родители Андрея Андреевича, а он с огромным вдохновением продолжил. Домовой не мог припомнить дня, чтобы хозяин не брал в руки книгу. Читал он всегда подолгу и с аппетитом, забывая в это время обо всех житейских неурядицах. Более того: когда-то, очень давно, хозяин и сам хотел стать писателем, писать для детей. Домовой знал это совершенно точно, так как Андрей Андреевич имел странную привычку иногда разговаривать сам с собой (Афоне нравилось думать, что так хозяин обращается к нему, делится своими мыслями). Первые рукописи Андрея Новосёлова, «проба молодого пера», как он их называл, аккуратно сложенные в красную картонную папку с тесёмочками, до сих пор хранились на нижней полке одного из шкафов.

Закончив с уборкой, домовой взял несколько книг и присел на диван. Три или четыре книжки он отложил сразу – в них не было картинок, а читать Афоня, как было уже сказано выше, не умел. Наконец он бережно раскрыл тяжеленный альбом с репродукциями картин эпохи Возрождения. Какое такое Возрождение, что за эпоха, Афоня, естественно, не знал, но слыхал как-то, что именно так называл эту красочную книжку Андрей Андреевич.

Забравшись с ногами на диван, который, казалось, ещё хранил тепло хозяина, и укутавшись в голубое байковое одеяло, Афоня аккуратно переворачивал своими короткими, неуклюжими пальцами гладкие, как шёлк, страницы. Со страниц на него смотрели кудрявые стройные юноши и дородные, обнажённые (тут домовой покраснел до кончиков своих покрытых жёсткой серой шерстью ушей) женщины.

Афанасию уже наскучило было это бездумное созерцание прекрасного, и он собирался вернуть книгу на полку, чтобы заняться на кухне куда более полезными вещами – почистить плиту, скажем – как очередная картина чем-то привлекла его внимание. Было в ней нечто странное, неожиданное. Афоня вгляделся повнимательнее: залитая солнцем поляна, девицы-красавицы в венках водят хороводы, в центре, среди зелёной травы – большой камень, а вот на нем… Что за чудной человек… или зверь? Ехидная рожица, небольшие рожки и, что самое странное и потешное, – совершенно козлиные ноги.

Сидит, девок веселит, на дудке играет. Домовой некоторое время разглядывал козлоногого, затем вдруг почувствовал, что веки его тяжелеют.

– Придумают же… Чудо чудное, диво дивное… Тоже мне! Ему бы на капустных грядках на дуде играть, а не за девками ухлёстывать, – пробормотал Афанасий, проваливаясь в глубокий сон.

Проснулся он оттого, что кто-то невидимый в вечернем синем полумраке явственно цокал копытцами по полу. Домовой осторожно высунул свой длинный, шершавый, как напильник, нос из-под одеяла и в ту же секунду с грохотом уронил на пол книгу со странными картинами. Какая-то тень шарахнулась из комнаты в прихожую, затем на кухне посыпались с полок кастрюли и сковородки. Афанасий, путаясь в одеяле, вскочил, бросился с невероятной для его возраста прытью на кухню и зажёг свет. Пол был усыпан смесью из манной крупы и чайной заварки, повсюду валялись кастрюльки, плошки, поварёшке.

И тут Афанасий невольно открыл рот, удивившись настолько, кажется, впервые за последние лет четыреста. Посреди кухни, покачиваясь на своих козлиных ногах, стояло то самое чудо чудное из книги. Похоже оно было на козла и нахального, бесцеремонного мальчишку одновременно: ехидная физиономия со слегка раскосыми глазами, худощавое человеческое туловище, крепкие, мускулистые руки, кривоватые, покрытые рыжей шерстью ноги и короткий пушистый хвост. На голове у козлочеловека, подобно древнему шлему, была надета одна из рухнувших с полки кастрюль. Незнакомец дробно застучал по полу копытцами и громко чихнул. Кастрюля слетела с его головы, открыв пару козлиных рожек. Затем пришелец заговорил на каком-то странном языке. Вначале домовой не понял ни слова, а потом, словно сквозь пелену, начал медленно пробиваться смысл отдельных слов, потом больше, больше… Афанасий, понимавший доселе из чужих наречий лишь язык голубей, воробьёв да невразумительное бормотание соседа-пьяницы, что иногда заходил к хозяину клянчить на бутылку, даже не удивился таким своим способностям. Он на время утратил способность удивляться.