– Надеюсь, придворные дамы переняли этот стиль приветствия, – заметил Прайс удивительно звучным шепотом.

Капитан оглянулся и нахмурился, а Вэнс, шагнув вперед в тот же момент, произнес:

– Совит Карфагена, мы отдаем себя в ваши руки как гости.

На спокойном лице собеседника промелькнуло выражение сильного удивления. Затем, с усилием взяв себя в руки, он ответил:

– Юноша, ты говоришь слова, которые могут многое значить, ибо ты назвал имя, которое, по преданию, носила родина моей расы.

Глаза Вэнса сияли триумфом, когда он передавал свои слова и ответ группе изумленных офицеров. Затем он снова повернулся к Совиту.

– Моему народу, – сказал он, – многое известно. Нетрудно было догадаться о происхождении людей, управляющих этим островом, который вы называете Карана.

Властитель, который теперь вновь обрел все свое достоинство, склонился в знак согласия с объяснением.

– Пусть твои люди войдут в мой дом, – сказал он, – и они получат такое гостеприимство, какое только мы можем предложить.

Сказав так, он провел их внутрь, под портик, через широкий коридор и вывел на открытую площадку, ровно вымощенную, с фонтанами по четырем углам. Здесь стояло множество столов с восточным изобилием фруктов и других яств, а женщины темной расы были заняты тем, что лили из больших мехов густой сиропообразный напиток, который они смешивали с водой и разливали в металлические кубки, расставленные вдоль столов. Для размещения гостей были поставлены длинные скамьи, и офицеры и матросы не спешили приступать к этому необычному пиршеству, первые сидели отдельно возле кушетки, на которой в самом дальнем конце двора возлежала Совит. Многие столы занимали священники и вельможи. Все люди пьют на одном языке, и под согревающим влиянием спиртного, скорее сладкого, тяжелого сердечного напитка, чем вина или спирта, языки развязались, сдержанность была в какой-то степени отброшена, и люди с Сокола вскоре стали дружелюбны со своими хозяевами, по крайней мере, с каранийскими вельможами.

Вокруг двора со всех сторон располагались галереи с маленькими занавесками, развевающимися между стройными столбами, за которыми, очевидно, наблюдали за празднеством дамы из дома государя. Темные глаза с любопытством заглядывали то тут, то там между занавесками, и то и дело до ушей пирующих внизу доносилась приятная волна приглушенного смеха. Взгляды тоже время от времени устремлялись вверх, но, очевидно, эти красавицы предпочитали или были вынуждены быть осторожными в проявлении своих чар.

Вдруг Вэнс крепко сжал руку доктора Дешона. Последний вздрогнул.

– В чем дело? – спросил он.

Лейтенант не ответил. Он пристально смотрел на галерею прямо над кушеткой Совита, и хирург, проследив за взглядом своего друга, был поражен так, что все вокруг потеряло смысл.

Между двумя занавесями, которые раздвигали маленькие, как у ребенка, тонкие женские руки, они увидели лицо такой красоты, что ни один мужчина не смог бы увидев его отвести взгляд. Нежный оттенок чайной розы, более яркий румянец там, где кровь приливала к щекам, длинные восточные глаза, которые, казалось, черпали свой свет из какого-то фонтана жидкого огня далеко позади них, широкий низкий лоб, покрытый массой волос, черных как ночь, и губы, за которые Габриэль мог бы присоединиться к сонму сатаны, – неудивительно, что Вэнс и Дешон могли только сидеть и смотреть, потеряв дар речи. Но в этом лице было нечто большее, чем просто черты. В глазах застыло выражение неописуемой печали, а рот, казалось, вот-вот произнесет мольбу. Это смутно напомнило Дешону лицо Совита, но у женщины, да еще красивой, оно вызывало совсем другие чувства и, казалось, взывало ко всем рыцарским порывам, какие только могли существовать в мужской натуре.

Было очевидно, что ее действия были совершенно неосознанными, так как вдруг она, казалось, поняла, что глаза Вэнса почти горят в ее собственных. Словно под действием какого-то непреодолимого импульса, ее взгляд упал вниз, и на мгновение она посмотрела прямо на него. На ее щеках медленно проступил румянец, затем они побледнели, и Дешон отчетливо увидел, с каким усилием она отступила назад и позволила занавескам опуститься.

Когда хирург повернулся к своему спутнику, его лицо было не на шутку испуганным. Оно было белым, как коралловый стол перед ним, а его взгляд был по-прежнему прикован к колышущимся занавескам.

– Перестаньте, – резко сказал Дешон, – вы привлечете внимание. Твой друг первосвященник, или кто он там, уже смотрит на тебя.

Вэнс с усилием взял себя в руки.

– Ты когда-нибудь видел что-нибудь хоть наполовину такое красивое? – медленно сказал он.

– Честно говоря, не думаю, что видел, – ответил доктор, – но все же вы не должны доставлять себе и, возможно, всем нам неприятности каким-либо неосторожным увлечением. Вы знаете, что самое заметное различие между варварскими и просто дикими народами заключается в том, что первые обычно очень ревниво относятся к своим самкам, а эти парни вполне соответствуют уровню варваров.

– Дешон, – сказал Вэнс, – я собираюсь жениться на этой женщине.

– Глупости! Ты сошел с ума, – воскликнул хирург.

– Я знаю это, – сказал Вэнс. – Я всегда говорил вам, что я глупец в некоторых вещах, но я думаю, вы признаете, что даже француз не смог бы возмутиться моей нерешительности…

– Я говорю, мистер Вэнс, – раздался голос капитана с дальнего конца стола, – вы не выполняете свой долг как единственный человек, который может поддержать наш разговор. Спросите у старого Совита, или как вы его там называете, находится ли тот вулкан наверху в рабочем состоянии или окончательно вышел из строя.

Вэнс задал вопрос механически, но эффект, произведенный им, был поразителен до крайности. Лицо Совита побледнело, и, поспешно поднявшись с дивана, он скрестил руки на груди и низко склонился к гребню горы, над которым висела пленка тумана или пара. Те из вельмож, кто уловил тон вопроса Вэнса, и все, кто видел действия своего правителя, тут же пали ниц. Только жрецы остались сидеть. Среди них, казалось, прошел торопливый шепот, и их нахмуренные брови встречали изумленные взгляды офицеров Сокола, куда бы они ни обращались в поисках объяснения причин беспорядка.

В конце концов тот, на чьей передней части были изображены три пламени, встал и, вытянув руки в сторону горы, словно обратился к ней. Он говорил на языке, который, очевидно, был диалектом аборигенов. Затем он повернулся и раскинул руки над распростертыми каранийцами, снова заговорив низким, глубоким голосом. Его лицо стало абсолютно бесстрастным. Внезапно он замолчал, и люди медленно поднялись на ноги.

После этого странного события капитан Френч заметил некоторую скованность в манерах своих хозяев и, решив, что лучше возобновить отношения в более благоприятное время, воспользовался случаем, чтобы попрощаться с государем и отдать приказ вернуться на корабль. Это произошло не слишком рано, так как день прошел быстро, и солнце уже опустилось к горизонту, когда военные вышли из дворца.

С тех пор как он мельком увидел прекрасную каранианку, Вэнс был словно во сне, и теперь, когда он спускался по длинным ступеням, его рассеянность, казалось, принесла свои плоды. На самой нижней ступеньке его нога соскользнула, и он тяжело опустился на тротуар. Доктор Дешон оказался рядом с ним через мгновение, когда лейтенант поднялся на одно колено.

– Вы поранились? – спросил он.

– Боюсь, что да, немного, – ответил Вэнс с гримасой боли.

– Где? – спросил хирург.

– Моя лодыжка, – ответил Вэнс. – Полегче! Не дергайте ее, – добавил он, когда Дешон приступил к поспешному осмотру.

– Ничего не сломано, – сказал он, наконец, – и я не нахожу никакого отека. Попробуйте, не сможете ли вы встать.

Вэнс попытался встать, но тут же со стоном опустился обратно. Совит и те из его свиты, кто был ближе всех, выглядели глубоко обеспокоенными и наперебой предлагали помощь.

– Думаю, вам лучше оставить меня здесь на ночь, – предложил лейтенант. – Уже поздно. Мне нет смысла задерживать переход до судна, а утром вы сможете прислать за мной носилки. Старик говорит, что позаботится обо мне.