Вот пахолики и жолнеры засыпали ров, и там, где был гетман, началась какая-то подвижка среди его войска… Похоже, конные, гусары, готовились к атаке.

И тут слева, на дальней стороне позиций войска Пожарского, послышался шум. Он нарастал… А вот и причина его. Там появились конники, казаки, сотни, много сотен.

И князь Дмитрий понял, что это от Трубецкого. И они ударили по позициям гетмана. Но Ходкевич устоял, затем гайдуки пошли в атаку. Несколько раз пытался гетман прорваться к реке, за которой маячили высокие белокаменные стены Кремля.

В этот день Ходкевич так и не смог прорваться к реке со стороны Замоскворечья. С потерями, и большими, он отказался от своего намерения.

Они же, ополченцы, выдержали натиск гетмана, затем другой и третий. Казаки Трубецкого захватили у гетмана четыре сотни возов, с кормами. Эта новость разнеслась по таборам и лагерям под всеобщее ликование.

Князь Дмитрий ожидал, что Ходкевич попытается как-то отыграться. Прорываться в Кремль, к голодному гарнизону ему было бессмысленно. Значит, он рискнет отбить обозы. Но это было уже невозможно. Обоз частью растащили, частью он оказался за валами и рвами, в казацких таборах.

Так прошло три дня в ожидании действий гетмана. На четвёртый день дозорные донесли, что гетман свернул лагерь и пошёл от Москвы прочь, на запад. В тот же день лазутчики донесли из-за стен, что там от гетмана получили послание. Ходкевич писал пану Струсю, что уходит. Но он обещал вернуться. Соберёт снова продовольствие и вернётся.

На совете у Пожарского было принято решение: до нового прихода гетмана укрепить все слабые места, вырыть ещё два рва на пути к стенам Кремля.

– Опять казаки задираются, – стал ворчать Кузьма, на очередном совете у Пожарского.

– Что такое? – спросил князь Дмитрий его.

Кузьма засопел. Он доверял во всём Пожарскому. Но здесь дело было особого свойства. Пожарский всё-таки, как к нему ни относись, был князем, дворянской косточкой. Как и Григорий Шаховской. Тот же со своим полком был в лагере у Трубецкого. И вот теперь дошли слухи, что у Шаховского объявился Иван Шереметев со своим братом Василием. Донесли ещё, что они всю ночь пили с Шаховским. Значит, затевают какие-то пакости. Даже среди казаков пошли об этом толки. И казаки заволновались, поскольку в это же время кто-то стал подбивать их на то, чтобы они выступили против них, земцев.

Кузьма, посопев, не решился открывать эту новость Пожарскому. Князь же Дмитрий, заметив, что он не намерен ничего говорить, перешёл к другому делу.

– Завтра, как сообщили лазутчики из-за стен, Струсь собирается выгнать из Кремля лишних едоков. Поэтому надо встретить их, разместить, обеспечить кормами! Это твои заботы, Кузьма! Вот и справляй их!

Он рассердился на Кузьму, почувствовав, что тот скрывает от него что-то. Что было, вообще-то, редко.

Утром смоленские сотни вывели на берег Неглинки, расположили вокруг Кутафьей башни.

Здесь, из Кутафьей башни, должны были выходить русские, сидевшие в осаде вместе с поляками. Гусары выгоняли их из Кремля, припасы же их, корма, забирали себе.

Ждать пришлось недолго. Там, в Троицкой башне Кремля, открылись ворота. И на мост, что вёл к Кутафьей башне, стали выходить люди. Их было много. Это были женщины, дети, старики, подростки… Бледные, измождённые, они двинулись по мосту к Кутафьей башне.

И Тухачевский увидел, как Пожарский, тронув коня, подъехал к башне. Вместе с ним к башне подъехал Кузьма, за ними – охрана. У Кутафьей башни они спешились, стали ожидать людей, что шли по мосту. Там же, рядом с Пожарским, были ещё воеводы, стрельцы, боярские дети.

Яков перевёл взгляд с Кутафьей башни на Троицкую. И там он заметил, в узких её бойницах и за зубцами на стене, любопытные физиономии гусар и жолнеров.

Опасаясь какой-нибудь провокации со стороны этих физиономий, Яков невольно двинул своего коня в сторону Кутафьей башни, чтобы помочь при необходимости Пожарскому.

За ним двинулись и его смоленские…

Князь же Дмитрий, встречая идущих по мосту, подхватил на руки какого-то еле бредущего измождённого мальчонку, пронёс его несколько шагов в сторону от Кремля… Но уже десятки рук тянулись к нему, чтобы помочь. Он передал кому-то мальчонку, вернулся назад к башне.

Яков и Михалка не заметили сами, как оказались тоже у Кутафьей башни, стали кому-то помогать идти, подхватив нехитрые пожитки сидельцев относили их к телегам, которые уже появились откуда-то.

Люди работали торопливо, суетились, словно были в чём-то виноваты перед вот этими, измождёнными.

Не было Заруцкого. Неприязнь их, князей, к донскому атаману объединяла их. А теперь не стало его и того, что их объединяло. И они стали распадаться. Каждый потянул в свою сторону, захотел стать выше другого.

– А где сейчас Заруцкий? – спросил Шаховской как-то Трубецкого, приехав к нему в лагерь с Плещеевым.

– В Михайлове, говорят… Я посылал туда атаманов. Уговаривал вернуться. Совет-де «всей земли» простит прежние вины! Ему, боярину нашему!.. Хм-хм!

С сарказмом сказал Трубецкой слово «боярин». Всё же, как ни называй его, Заруцкого, а тесно, очень тесно связала их жизнь. И сейчас ему, князю Дмитрию, стало скучно без Заруцкого здесь, под Москвой.

– Надо пустить слушок, что казаки, мол, собираются побить Пожарского, – начал Плещеев.

– Вот так же, как Ляпунова! – подхватил его мысль Шаховской.

Он единственный из них, из князей под Москвой, искренне сожалел, что Заруцкий ушёл отсюда.

У Трубецкого же всё ещё не проходила обида на Пожарского: за отказ встать вместе с ним. Правда, он сейчас понял, что Пожарский поступил правильно, встав там, где поставил свои полки… Но всё равно обида была. Ещё и за то, что многие атаманы его, Трубецкого, и даже из самых верных, не послушались его, пошли на помощь Пожарскому.

Да, его атаманы смотрели на богатеньких земцев, боярских детей, с неприязнью и в то же время с завистью. Они сами хотели быть такими же богатенькими. Вон, многие из атаманов уже и поместья заимели. От того же Заруцкого. Он, Трубецкой, тоже стал раздавать грамоты на поместье своим большим атаманам. Без этого они бы отшатнулись от него. К тому же Заруцкому. И вот теперь ещё очередной соблазн атаманам – земцы Пожарского… Устоят ли они? Пойдут ли за Пожарским… Может быть, и пойдут. Но не из-за того, что их тот прельстил делом «всей земли». Им до той «всей земли» не было никакого дела. Им нужно было то, что сейчас происходило в Московии. И чем дольше это тянется, тем лучше для них…

– Прокопий-то сам и виноват, – согласился Трубецкой. – Сам хотел быть выше всех!..

– Пусть «литва» сидит по-прежнему в Кремле! Так, что ли? – съязвил Плещеев.

– Нет! – сказал Трубецкой. – Зачем тогда мы терпели нужду? Стоим тут уже второй год! Пора и порядку в государстве быть!

Но это прозвучало у него с сомнением в голосе.

– А ты что, считаешь, как порядок установится, так ты будешь в думе, что ли! Ха-ха-ха! – засмеялся Шаховской. – Мстиславский не даст тебе того! Он что сейчас там! – махнул он рукой в сторону Кремля. – С поляками в думе, что потом – без поляков, тоже будет в думе!

В сентябре вести об этих событиях, происшедших под Москвой, дошли и до Михайлова, до Заруцкого: от его лазутчиков, доброхотов, оставшихся там, чтобы так служить ему.

Казак, принесший ему вести, после того как его накормили и угостили водкой, стал рассказывать новости, что произошли там.

– И августа в двадцатый день пришёл под Москву князь Пожарский. С войском, из Ярославля… Люди-то у него все сытые. Не то что мы-то! – с обидой в голосе говорил он…

Заметив, как нахмурился Заруцкий, он заторопился, выкладывая новости: «А через два дня Ходкевич подошёл. Сперва-то он наткнулся на земцев, на князя Пожарского, с Кузьмой каким-то! А земцы-то, боярские дети, воюют плохо: чуть-чуть и пропустили бы его в Кремль. Да и то верно: сытому-то умирать не хочется»…