Он сказал это, и слезы дождем полились из его глаз. Ван Ань-ши был сильно огорчен.

— Некоторые утверждают, что новые законы хороши для народа, но вот вы говорите, что они плохи, — сказал он. — Я желал бы узнать об этом подробнее.

— Ван Ань-ши очень упрям, — сказал старик. — В народе его так и зовут — упрямым министром. Тому, кто скажет, что его законы плохи, грозят неприятности, а тот, кто их хвалит, может рассчитывать на повышение. Поэтому те, кто говорит, что новые законы благоприятны для народа, просто угодничают и лицемерят. На самом деле вред, который приносят народу эти законы, велик, и корни его лежат глубоко. Взять, к примеру, закон о баоцзя. Он требует, чтобы один мужчина из каждой семьи обучался военным приемам. И еще один должен быть при нем с утра до вечера. Хотя в законе и говорится, что надо учиться раз в пять дней, но на деле, когда рекруты собираются, с них начинают требовать взятки, и тех, кто дает, отпускают, а про тех, у кого денег нет, говорят, что они не освоили военных приемов, и не пускают домой. И вот в самый разгар полевых работ оба оказываются оторванными от дела, а потом зачастую вся семья умирает от голода и холода.

Старик рассказал это и спросил сам:

— А где он нынче, этот упрямый министр?

— Он при дворе помогает Сыну Неба[205], — солгал Ван Ань-ши.

— Как это вышло, что такого лицемера не только не истребили, но даже назначили министром? — вздохнул старик. Он плюнул, крепко выругался и продолжал: — Где же справедливость? Почему правительство не избрало министра из таких благородных людей, как Хань Ци, Фу Би[206], Сыма Гуан[207], Люй Хуэй, Су Ши[208], а, как ни странно, предпочло поручить такой важный пост этому низкому человеку?

Тут в комнату, где хозяин принимал гостя, вошли Цзян Цзюй и слуги, до которых донеслись крики и брань. Видя, что старик слишком разгорячился, они остановили его, говоря:

— Как ты, старик, смеешь болтать такие вещи! Если бы министр Ван услышал твои слова, ты получил бы по заслугам.

— Мне скоро восемьдесят, и смерть в моем возрасте уже не страшна! — вдруг сердито ответил старик. — Доведись только мне встретить этого кровопийцу, я не задумываясь, своими руками отрезал бы ему голову, вырвал сердце и печень и съел бы их. Пусть меня за эти слова отправят в котел, под меч или под пилу — все равно не пожалею, что их произнес!

В изумлении все высунули язык и втянули голову в плечи.

Лицо Ван Ань-ши покрылось мертвенной бледностью, но он ничего не сказал и вышел во двор. Там он обратился к Цзян Цзюю:

— Ночь лунная, светло как днем, и нам следует торопиться.

Цзян Цзюй сразу же понял. Он расплатился со стариком за угощение и велел слугам собираться в дорогу. Когда Ван Ань-ши стал прощаться с хозяином, тот, улыбаясь, сказал:

— Я, глупый, ругал кровопийцу Ван Ань-ши, но какое это имеет отношение к вам, господин? Почему же вы обиделись и уезжаете? Может быть, господин, этот Ван Ань-ши вам родственник или друг?

— Нет-нет! — поспешно ответил Ван Ань-ши.

Он сел в паланкин и велел быстрее трогаться в путь. Они продвигались вперед, и луна освещала им дорогу.

Пройдя с десяток ли, они оказались у опушки леса. Здесь одиноко стояла крытая камышом хижина с двумя пристройками. Никаких других домов поблизости не было видно.

— Вот уединенное и безлюдное место, — сказал Ван Ань-ши. — Здесь мы найдем покой.

Цзян Цзюю было приказано постучаться. Дверь открыла старая женщина. Цзян Цзюй сказал ей, как говорил везде, что они путешественники и очень любят странствовать по дорогам, но на сей раз не нашли постоялого двора и просят пустить их переночевать, а завтра утром они с ней расплатятся.

— У меня свободно, — сказала старуха, приглашая их в комнату. — Если вам нужно только переночевать, то пожалуйста. Но хозяйство мое маленькое, и ни для паланкина, ни для животных места нет.

— Ничего, — сказал Цзян Цзюй. — Я уже придумал, как быть.

Ван Ань-ши вышел из паланкина и прошел в комнату. Цзян Цзюй распорядился, чтобы паланкин поставили у стены под скатом крыши, а мула и осла пустили в рощу. Тем временем Ван Ань-ши, сидя в комнате, рассматривал старуху хозяйку — вместо платья на ней были лохмотья, и волосы были растрепаны. Но жилище, хотя и бедное, с глинобитными стенами, отличалось чистотой. При свете лампы хозяйка приготовила гостю постель и отправилась спать. Тут Ван Ань-ши заметил в простенке между окнами иероглифы. Он поднес лампу поближе и посмотрел — это опять оказались восемь строк стихотворения-люйши, где было сказано:

Ван Ань-ши прочитал, и ему стало не по себе — словно тысячи стрел вонзились ему в самое сердце. «На всем пути, — подумал он, — от чайной и монастыря до бедных деревенских домов — всюду стихи, в которых меня осуждают. Эта старая женщина живет одна, но даже тут кто-то был и оставил стихи. Видно, недовольство и злоба распространились в народе повсюду. В этом стихотворении говорится о моей жене У Го и моем друге Е Тао, но смысл сказанного мне непонятен».

Он хотел было позвать хозяйку и расспросить ее, но из-за стенки до него донесся только храп — Цзян Цзюй и остальные слуги настолько измучились, что все уже спали. Ван Ань-ши ворочался с боку на бок и размышлял. Он негодовал[210] и бесконечно сожалел: «Я слишком верил словам фуцзяньца. Он утверждал, будто новые законы хороши для простых людей, и поэтому я наперекор всем проводил их с таким рвением. Мог ли я думать, что недовольство и злоба в Поднебесной достигли таких размеров? Это фуцзянец навлек на меня такую беду!»

Фуцзяньцем Ван Ань-ши называл своего прежнего советчика Люй Хуэй-цина, выходца из Фуцзяни.

Всю ночь Ван Ань-ши пролежал одетый, непрерывно вздыхал и ни на минуту не сомкнул глаз. Он плакал, сдерживая рыдания, и оба рукава насквозь промокли.

Наутро хозяйка, неприбранная и непричесанная, вышла во двор и вместе с босоногой служанкой выгнала двух свиней. Служанка принесла отруби. Наливая в них воду и перемешивая деревянной лопаткой в корыте, старуха звала:

— Хрюшки, хрюшки! Упрямые министры! Идите сюда!

Свиньи, услыхав этот зов, подошли к корыту и стали есть. А служанка принялась сзывать кур:

— Цып-цып-цып! Ван Ань-ши! Идите сюда!

Куры мигом сбежались.

Цзян Цзюй и все остальные, наблюдавшие это, были поражены. Ван Ань-ши было очень неприятно, и он спросил у хозяйки:

— Почему вы так странно кличете кур и свиней?

— Разве вы, господин, не знаете, что Ван Ань-ши — наш нынешний министр? — ответила старуха. — А «упрямый министр» — его прозвище. С тех пор как Ван Ань-ши стал министром, он вводил свои новые законы народу на беду. Уже двадцать лет, как я овдовела. У меня нет ни сыновей, ни невесток. Живем мы вдвоем со служанкой, две женщины, а с нас тоже требуют деньги за освобождение от трудовых повинностей и за многое другое. Но ведь раз они тянут с нас деньги, то это все равно что прежние повинности. У меня были тутовые деревья, но шелковичные черви еще не успевали свить кокон, как с меня уже брали вперед налоги с шелка. Я сеяла коноплю, но еще за ткацкий станок не садилась, как с меня уже требовали налог с ткани. Ни с тутовыми деревьями, ни с коноплей дело не вышло, так что нам оставалось одно — разводить кур и свиней. И когда чиновник или деревенский старшина приходит ко мне брать налоги, я, кроме денег, даю ему еще и мясо, либо с собой, либо жарю здесь и угощаю его. А самой давно уже не приходилось брать в рот ни кусочка мяса. Вот почему простые люди ненавидят новые законы — ненависть у них проникла в самый костный мозг, — и все, кто разводит свиней или кур, зовут их «упрямыми министрами» или «Ван Ань-ши», чтобы показать, за кого они считают этого самого министра. Если в этой жизни мы не в силах ничего с ним поделать, то в будущем перерождении[211], когда он нашими проклятиями превратится в скотину, мы зарежем его, изжарим и съедим. Только это и сможет утолить ненависть, которая бушует у нас в груди!