Лёня пожал плечами.

— По-твоему, счастье — главное в жизни? А если человек несчастлив, разве это одно уже оправдывает его во всем?

Лёнин голос прозвучал так похоже на материнский, что на мгновение мне стало не по себе. Он угадал мое смятение и усмехнулся:

— Не бойся. Я удался в отца. Вот только бы мне узнать, какой он был!

После нескольких секунд молчания он добавил:

— Я, например, не ищу счастья. Мне нужно дело. Сознание, что я по-настоящему полезен, сделало бы меня счастливым.

— Почему же ты не захотел учиться в институте?

Теперь я уже действительно ничего не понимала!

— Переходить из младшей группы в старшую, как в детском саду? Мать твердит, что я должен продолжить ее работу, как она продолжает дедушкину. А я никому ничего не должен! Она все время оглядывается назад и каждый мой шаг примеряет к своему прошлому. Но ведь прошлое — прошло! Если оно им так нравится, почему они не захотели в нем остаться и пришли в наше время?

— А чем же отличается наше время от ихнего?

Я думала уже о себе, о папе, о тетке: неужели мы в самом деле должны быть так непохожи друг на друга?!

Лёня отмахнулся:

— В вашем подвальчике заповедник: все добрые и никому не надо лишнего. Я говорю не про исключения, а про большинство. Половина людей до сих пор считает, что земной шар велик. А другая половина видит, что он уже мал. Для одних лучше ездить на поезде, чем летать на «ТУ», а я не дождусь, когда пустят ракеты на Марс!

— И ты бы полетел?

Он остановился. Брови медленно раздвигались, будто две мохнатые гусеницы расползаются.

— Только с тобой.

— Ну так вот. Мне Земля больше нравится. Я остаюсь.

— Чего же ты рассердилась?

— Потому что ты все время говоришь неправильно. Я не умею тебе ответить; просто знаю, что неправильно, и все. Ты обиделся на мать, а зачем же всех сюда приплетать? И потом скажи: куда мы едем? Иначе я с места не сдвинусь.

Лёнька посмотрел на меня. Так бывает: человек окунет голову в ведро с водой, а потом поднимет лицо, и оно у него уже совсем другое.

— Мы едем на отцовскую заставу, — сказал он. — Только хочу не просто приехать, а для себя что-то уже о будущем решить. Как будто я еду к нему живому.

— Ну, решай, — позволила я.

А про себя подумала: «Не знаешь ты мою тетку! Очень даже ей лишнего надо. Вот она меня любить — любит, а приду я к ней голодная, всю работу по дому переделаю, она только тогда тарелку на стол поставит. Да сначала все позавчерашнее вытащит. Знает, что я наемся, а потом уже ничего не хочу, вот остатки и скормит. Да еще заохает: «Пирожок есть, забыла совсем…» Такой уж она человек. Я на нее не обижаюсь. И за тебя горой встала, потому что ты профессорский сынок; думает: если сам не заработаешь, мать даст. Может, эта мысль у нее и не главная была, так, боковая, а все-таки была! Я тетку насквозь вижу. А ты, умный Лёнька, ничего не видишь!»

Как оказалось, в Ясеня мы сделали напрасный крюк: Лёнька что-то напутал в своих воспоминаниях. Снова тряский автобус то спускался в ущелье — и небо голубой птицей взмывало вверх над каменным забором, то мы сами возносились высоко, оставляя под ногами сырую теснину, расплескивая по горам тени облаков, солнечные пятна и жидкую небесную синь. От этих качелей меня немного замутило, все вокруг показалось скучным и угрюмым. Деревья здесь еще были голы, кроме сосен в темной бахроме. Поэтому я так обрадовалась, увидав вдали два ярких весенних пятна.

Но это была не зелень.

Это оказались фуражки пограничников.

Мы вышли из автобуса и очутились посреди горной деревушки, мазанки которой карабкались вверх и вниз и не было даже двух домов на одной линии.

Двое пограничников стояли на крыльце сельмага, курили и смотрели на нас. Мы медленно двинулись к ним.

Подходя, я разглядывала обоих: ненамного старше нас с Лёней, только плечи пошире да лица позагорелей. Линялые гимнастерки — допотопная одежда! — сидели на них ладно, к хорошо почищенным сапогам пристала мелкая каменная пыль. «Значит, шли сверху», — сообразила я.

Один был невысокий, со светлыми бровями и веснушчатой переносицей. Глаза у него такие, словно он все время подсмеивался. И на нас глядел вприщурку. Второй тонок в талии и прямой, как хлыстик. Вообще подобной красоты у парня я еще не видывала. Лицо смугло-румяное, будто под кожей горела розовая лампа; брови скинуты двумя ровными бархатными полосками, уголки глаз подняты к вискам. В «Тысяча и одной ночи» таких рисуют на картинках.

Я рассматривала его так долго и откровенно, что Лёня дернул меня за рукав.

Мы подошли вплотную.

— Здравствуйте, — сказали мы.

Они ответили вежливо, с нерусским акцентом: веснушчатый пропел мягко, по-украински, а смуглолицый — гортанно, с клёкотом.

— Здравствуйте.

— Что здесь продается? — спросил Лёня, чтоб разговор не потух.

— Что кому треба, — ответил веснушчатый, сощурившись еще значительнее. — Туристы будете?

И вдруг Лёня сказал так откровенно и просто, как он умел один, сразу ломая лед.

— Нет, — сказал он. — Мы не туристы. На вашей заставе служил мой отец. Он здесь погиб. А это моя невеста.

У веснушчатого глаза стали круглыми, как пятаки, губы сами собой разлепились. Смуглолицый улыбнулся застенчиво, его темный тяжелый взгляд стал ласковым и немного грустным.

— Как же твоя фамилия? — спросил наконец веснушчатый.

Лёня назвал.

Они мгновенно переглянулись: фамилия им была, видимо, знакома.

— И документ е? — Удивление еще не улеглось в веснушчатом.

Лёня полез в карман за паспортом. Оба внимательно рассмотрели его и, кажется, приняли какое-то решение. Интересно, что между собой они не сказали ни слова, однако в их движениях и мыслях чувствовалась полная согласованность.

— Почекайте тут со своей дивчиной, — сказал веснушчатый. — Мы доложим старшине. А там вас и на квартиру поставим. Вы ведь у нас погостите?

— Погостим, — ответил Лёня.

Оба протянули нам руки, и мы их пожали вперекрест. Веснушчатый подмигнул:

— Веселье будет. Свадьба. — И назвался: — Саша Олэнь.

Ударение он сделал на начальной букве.

У смуглолицего пальцы оказались гибкие и сильные, как лапа ягуара. Лёнькину руку он потряс, а мою только скромно подержал в мягкой горячей ладони.

— Хадыр Мамедалиев.

Потом оба повернулись и скорым шагом стали взбираться по крутой тропинке.

— Ну вот, — юмористически вздохнул Лёня, — теперь мы с тобой люди казенные. Приказано ждать старшину.

Мы сделали двадцать шагов в сторону от дороги, пока не очутились над горным обрывом.

Мир под нашими ногами жил в ветре. Это было его дыхание. Он дышал мощно и громко ноздрями сосновых рощ. Выдыхал облака, и те собирались над горами, а потом, будто на салазках, скатывались в ущелье, оседая холодным туманом. Мир дышал. Он жил в ветре и был прям и трудолюбив, как гуцульский пахарь.

— Посмотри, до чего здорово кругом! — сказал Лёня. — Ведь хорошо, что я тебя привез сюда?

Я кивнула благодарно.

В самом деле, есть ли большая радость для глаз, чем разграничение гор и неба? Неизвестно почему, но эта резкая смена цвета и линий вызывает ощущение спокойствия и гармонии.

Прошло не больше двадцати минут, как по той же тропинке к нам скатился запыхавшийся плотный человек с цепким взглядом рыжих пронзительных глаз. По мне он только мазнул взглядом, а в Лёньку прямо-таки впился.

— Ну, здравствуй, — сказал он, слегка придыхая от волнения, — Леонид Юрьевич! С прибытием в родные места. Давно пора, сын моего командира!

Он сначала троекратно облобызал Лёньку, чинно прижимаясь к щеке щекой, а потом стиснул, сгреб в охапку и замер так на секунду.

— Не ждал сегодня, — пробормотал он, беспомощно моргая желтыми ресницами. — Каждый день ждал. А сегодня — нет.

Он отодвигал Лёньку, любовался им, снова притягивал, отыскивал ревниво и умело что-то в Лёнькиных чертах, что, наверно, проступало все-таки сквозь пелену лет, потому что взгляд старшины становился все размягченнее.