Я забыла сказать, что в волшебной фразе об охотнике, непременно желающем знать, где сидит фазан, перед синим цветом идет еще голубой. Его не надо даже объяснять. Он — голубой. Зло к нему не пристанет. Ему, разумеется, недостает твердости: ведь он так легковерен! И никогда ни на кого не поднимал оружия. Но зато в нем можно полоскать чистое белье; по нему пускают бумажные кораблики, в него окунают незабудки. И всем нравятся голубые глаза — даже если у ваших любимых серые или карие!

Фиолетовый цвет тяжел. Он не хуже других, просто мускулистее, в нем переход от созерцания к действию. Ему суждено служить водоразделом, впадать в красный, как реке в океан. Он ведет к красному, толкает к нему. Фиолетовый цвет умный — он знает свою цель и неуклонно подводит мир к кипенью. Когда он сбрасывает с себя остатки синего, все преображается вокруг! Какие праздники, какие войны, какие горячие слова сотрясают воздух. Угнетенные подымают знамена. Кровь, питающая все живое, благотворно разливается по жилам. Зреют красные плоды. Звери открывают пасти и ревут от избытка сил. Шумный, великий, устрашающий цвет!

…Почему оранжевый показался мне цветом злодейства? Что-то в нем есть раздражающее, обманное: апельсиновые корки на снегу, удар под ложечку. Он тщится связать несвязуемое: красное и золотое. Каждый из этих цветов существует сам по себе, они автономны. Красный плод и желтое солнце — их незачем сталкивать друг с другом.

Желтый — редкий цвет в природе. Но он единственный виден в тумане. На него можно идти, как на путеводный знак. Желтый — цвет будущего: в нем скрыты какие-

то еще не ведомые нам силы. Он пробуждает сомнение: золото или нет? Желтый проверяет и взвешивает, отмеряет справедливость. Он неподкупен: его мера — солнечный свет.

«Наш мир все дальше уходит от природы, и, чтобы вспомнить потери, по ночам мы зажигаем желтые электрические лампочки», — грустно сказал однажды папа.

А Лёньке и электричество кажется уже непроходимой стариной.

— Лазер — вот это вещь! — говорит он.

Какими же станут лучи лазеров, когда они вылупятся, подобно маленьким василискам, из скорлупы лабораторий? Лазоревыми, зелеными, рубиново-алыми? А вдруг и этот луч будет желтым, пронзительно желтым, пробивающим, подобно пуле, космическую пыль и межзвездные облака? Он пройдет далеко-далеко; его увидят выпуклые сферические глаза инопланетян; он станет азбукой Морзе для людей коммунизма…

…А когда поднимается нива, разве она не желтого цвета? И моя прапрапрабабка, маленькая северянка, сидя на прибрежном камне Унд-озера, надевала берестяной венец, конечно же, на белокурые волосы. Косы ее были заплетены туго, она вязала желтые венки и пускала их по воде…

«Макро-и микромиры сходятся в одном: в солнечном луче», — строго сказал кто-то, проходя по моему сну, но не задерживаясь в нем.

Конечно, я уже вступила в новое сновидение! Сны бывают черно-белые, как в кинохронике. Но мой сон оказался богаче: я сидела над белой бумагой и строила дом из разных красок.

А потом Лёнька нагнулся над моим плечом, и мы стали строить вместе.

У нас еще очень маленький дом. Собственно, это всего лишь груда балок, камней, пиленых досок, пахнущих лесной травой, и струганых косяков, излучающих свет, как слитки платины. В стороне сложены нетающие ледяшки оконных стекол. Однако окон пока нет. Нет даже оконных проемов, потому что не сложены стены. Но мы уже мешаем раствор: песок и известь на самой лучшей воде. Камни, которые должны лечь фундаментом, мы собирали впрок, каждый по отдельности, словно всегда знали, что встретимся и сложим рядом.

…Когда мы познакомились — там, на пустыре, у автобусной остановки, — мы говорили о всякой всячине. Но это было очень недолго. На третий день мы поглядели друг на друга и сказали почти одновременно:

— Ну, когда же мы начнем строить наш дом?

— Завтра, — ответила я.

— Сейчас, — возразил Лёнька.

И вышло по его.

Буркут — поток. Просто поток. А мы думали, что это название реки, такой быстрой и такой шумной, что у нас под окнами будто беспрерывный гул ливня.

В морском прибое есть чередование: волна подойдет и отхлынет. Буркут же вырвался с гор, как мальчишка на школьную перемену, задержаться на минуту ему уже жаль: так и дует до Тиссы на одном дыхании.

И как же он клокочет полуметровыми водопадами, какая у него шипучая пена и вкусная прозрачная вода! Начинается он ключами, минеральными источниками. Близко начинается, в Карпатах.

А Карпаты — вокруг. Серьезные, мрачные, солидные мужики!

Мы с Лёнькой всю жизнь жили на равнине. А потом так долго ехали по степям, где только редкие круглобокие холмы, похожие на ленивых домашних волов, что вообще как-то перестало вериться в существование Карпат. Хотя и повторяли заунывно: «В горы, в горы…»

И вот собрались за полчаса.

С утра в Ужгороде лил дождь. Вечером мы были званы в гости к художнику, папиному товарищу, которому позвонили по телефону. Где-то про запас маячил таинственный профессор Марантиди, знаток источников. (Лёнька отыскал его имя в справочнике, а я наткнулась на заметку в местной газете. «Пойдем к нему?» — предложил Лёнька. «Как, к незнакомому?» — «Ты рассуждаешь сейчас, как мама: прилично, неприлично… У него фамилия, как у героев Конан-Дойля, а мы чужестранцы. По дороге что-нибудь придумаем».)

Но мы не пошли ни к художнику, ни к профессору, а вместо этого вдруг покидали в рюкзак пару джемперов, зубные щетки, мыльницу и за двадцать минут до отхода автобуса полетели через весь город на автобусную станцию.

Путешествие к горам началось.

За девять часов перед нами прошло все Закарпатье. Виноградники, грабовые леса, развалины замков — до сих пор воинственные и впечатляющие, — целая выставка униатских церквей, католических костелов, играющих радугой витражей, и совсем простеньких православных деревянных церквушек с флюгерами вместо крестов.

— Как ты здорово в этих стилях разбираешься, — с уважением сказал Лёнька. — А по мне, архитектура могла начаться прямо с крупноблочного строительства. Витражи-миражи, муть какая-то! В глаза их не видел.

— Вот и неправда! — возразила я. — Ты сам живешь в старинном доме, и на вашей парадной лестнице цветные стекла.

— Жил, — мрачно поправил Лёнька.

И у него и у меня одновременно засосало неприятное воспоминание. Но мы постарались заглушить его и принялись старательно смотреть на крестьянские домики, расписанные по фасаду, как пасхальные яйца цветами и травами. А где-то за древним городом Хустом стали попадаться и гуцульские хаты с окошками-зернышками под низко надвинутыми островерхими крышами из черной гонты. Эти, отвергая всякую пестроту, уже просто крашены густейшей синькой.

Мы считались в автобусе транзитными пассажирами: у нас были постоянные места, шофер знал нас в лицо. Раза два мы раскладывали на коленях припасы, солидно закусывали. На остановках разминали ноги, покупали у лоточниц пирожки. Даже поочередно задремывали, неизменно предупреждая бодрствующего:

— Появятся «мифы» — разбуди.

«Мифами» назывались Карпаты, в реальность которых мы все равно не верили.

Показалась Тисса, и до самых сумерек ехали пообочь с ней.

Мы устали, нас растрясло, и сквозь дремоту бормотали странные фразы, от которых давились бессмысленным хохотом.

— Прочь с дороги, куриные ноги! — провозглашала я.

— Компрачикосы догоняют автобус! — немедленно парировал Лёнька.

А автобус догоняли сначала дождь, а потом тьма.

Попутчики уверяли, что мы едем наконец-то между горами, но этого не было видно. Чернота, которая стояла отвесно возле окон, могла быть и каменной кручей, и просто тьмой.

Нас высадили посреди города Рахова под проливным дождем. Дома тускло освещались фонарями, под ногами скользила мостовая; и кроме нескольких торопящихся пьянчуг да влюбленной пары под одним зонтом, нам никто не попался.