— Судьба получается не у каждого, как не у каждого есть характер. И судьба совсем не значит удачливую жизнь, — говорил на прощанье отец.

Для себя самой я, может, и не вспомнила бы сейчас их слов, не задумалась над ними. Но Лёнька взял меня в товарищи, я хотела ему помочь. Смотрела украдкой на сведенные брови, на сжатые губы, и в голове у меня будто мельница завертелась.

Он так безбоязненно ушел из своего дома, словно почувствовал себя птенцом из чужого гнезда. Почему?

…Автобус, который привез нас в Ясеня, маленький и горбатый, как верблюжонок. Сначала он трясся по городскому булыжнику Рахова, миновал на окраине картонную фабрику, которая, по словам путеводителя, «прекрасно вписывалась в ландшафт», а на самом деле была задымлена, черна и лучше всего было бы проскочить мимо нее зажмурившись, и, наконец, пошел над Тиссой, которая все сужалась и сужалась, на глазах превратившись в Черную, ибо, как и великий Нил, маленькая Тисса состоит из двух рек: Белой и Черной.

Мы долго были в затруднении: как склонять название «Ясеня» (ударение на последнем слоге)? Сначала решили, что это множественное число: Ясень — Ясеня. Но когда пытались говорить на свой лад: «Вы из Ясеней?» —

нас неизменно поправляли: «Из Ясеня». Видимо, слово «Ясеня» вовсе не означает многих ясеней, а что-то вроде ласкового обращения к этому дереву, старинная грамматическая форма: ясеня — как теля, дитя…

Удивительно, до чего Лёньке все вокруг было интересно! Он расспрашивал и веселился, повторяя на разные лады: «Ясеня, Ясеня…»

— Я ведь здесь уже был раньше, — мимоходом уронил он. — Мать везла меня маленького через перевал. А мы с тобой двигаемся в обратном порядке. Она тогда насовсем уезжала с заставы.

— А отец?

Он помрачнел:

— Отец остался.

— Ты его помнишь?

Лёнька покачал головой:

— У меня то время как сквозь мутное стекло: горы вижу, тропинки, рубахи гуцульские, а его лица — нет…

— У тебя разве не было фотографии?

Лёнька промолчал.

В Ясенях из-за зеленого склона, по которому, как по необозримой пустыне, карабкались вверх маленькие фигурки людей, высунулась сахарная голова вершины. Это и оказалась двухкилометровая, малоотличимая от облака Говерла, именем которой названы все рестораны Верховины.

Здесь было суровее и скуднее, чем в Рахове: совсем уже недалек перевал.

Девятого мая, в середине дня, по тихому Ясеню прошел духовой оркестр; музыка пела старинные советские песни: «Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой…»

Отмечался День Победы, и я подумала, что нам с Лёнькой, как и школьникам, которые тащили под мышкой портфели — прямо после уроков, — одинаково давними кажутся уже и этот марш, и песня «Вставай, страна огромная…». Школяры шагали нестройно, рослые, с нестрижеными затылками, в разноцветных рубахах, юношески нескладные, но готовые, как и мы, к своей собственной судьбе.

Наверно, судьба не в том, что предлагают нам другие или чем стараются прельстить. Судьбы разные, потому что люди различны. А если люди похожи, то на каком-то перекрестке они обязательно встретятся и судьбы их сольются.

Лесокомбинат, колонной человек в сто, тоже прошествовал мимо окна под духовую музыку, неся впереди тяжелое, очень яркое бархатное знамя. Гуцулы-лесорубы в шляпах с фазаньими перышками шагали веселее и свободнее, чем школьники, — походкой взрослых людей, которые отлично знают почем фунт лиха.

А позади последнего ряда, отступив еще шагов на пять, но не порывая с колонной, хромал инвалид; наверно, служащий конторы, погрузневший от сидячей жизни, в отличном кофейного цвета костюме, с лицом сосредоточенным и истовым. Каким бы он ни был в своей обычной жизни, смиренником или ловчилой, человеком общительным или угрюмцем, — сегодня был его день.

Плохое и хорошее, нажитое им в последующие годы, спадало шелухой. Он шел, опираясь на палку. Один. Но может быть, и его ряд не был пуст?

— Неизвестно, кого он видит сейчас бок о бок с собою, — сказал в эту минуту Лёня. — А если даже и никого, то мы их видим!

Я молчала, сдерживая сердцебиение. От этого безмолвного невидимого ряда, по которому медно плакали трубы, день Девятого мая, уже ничего не говорящий школьникам, кроме даты в учебнике, вдруг загремел во мне своими последними выстрелами: беспорядочными, бесшабашными, не по цели, а просто вверх, похожими на счастливые слезы…

Война кончилась. Это случилось двадцать четыре года назад, еще до нашего рождения. Но никогда невозможно перестать радоваться тем, кто остался жив.

— Скажи, ты часто думаешь о своем будущем? — спросил Лёнька.

Я честно постаралась припомнить.

— Не знаю. Наверно, никогда. Оно ведь так далеко! Когда я просыпаюсь, мне кажется, что дню не будет конца. И потом, у меня всегда так много забот. Особенно когда еще болела мама…

Лёнька задумался.

— А я думал постоянно. Наверно, потому что жил скучно. То есть, наоборот, очень часто ходил в кино, на стадион. Не могу сказать, чтоб меня это не интересовало: у нас была веселая компания. Но вот мы с тобой уехали, и я даже ни разу не вспомнил ни о ком. Может, я просто

черствый человек, эгоист? Меня это часто мучает.

— Почему же ты эгоист? — сказала я. — Разве ты жил в ущерб кому-нибудь?

— Но и ни для кого!

Я было застеснялась, но удержаться все-таки не смогла:

— А для меня?

Он глубоко вздохнул.

— Ты — это совсем другое. Ты для меня как обвал в горах. Честное слово! Хочешь верь, хочешь не верь: я о любви даже не подумал. Просто захотелось что-то сразу сделать, все как-то изменить в своей жизни. И первое — найти тебя. Если б нас познакомили на вечеринке, может, ничего и не было: ну еще одна девчонка! Но ты стала моей целью. Моей единственной целью.

— Как же единственной, — возразила я, — а учиться, а работать? Я вот хотела быть врачом. Если не удастся, то и медсестрой хорошо. Опытные медсестры иногда лучше врачей разбираются. У нас в больнице есть Лариса Сергеевна. Профессор ее всегда просит пойти в ту палату, где самые тяжелые больные. Главврач сердится: «Вы, говорит, весь график мне ломаете. Сестры закреплены по отделениям. Не могу я вашу Ларису перебрасывать с места на место, как «скорую помощь»!» А профессор сразу бородку к потолку и зальется смехом: «Очень верно сказано — «скорая помощь»! Однако вы остроумец. Приятно работать с интеллектуальным человеком». И все, тема закрыта. Ну, а Лариса Сергеевна обменяется с кем-нибудь дежурством, и главврач ей слова не скажет, будто не видит.

— Ты удивительный человек! — воскликнул Лёнька. — У тебя мир так плотно населен. А у нас дом холодный и пустой. Когда был жив дедушка, он говорил: «С тобой, Лёнчик, хоть живым духом в стенах повеяло. Только как бы и на тебя Снежная королева не дохнула. Вырастешь — и уезжай отсюда. В пустыню, на моря. Самому надо узнать, крыта земля потолком или нет».

— А что твоя мать?

Я отвела глаза в сторону. Ведь она все-таки была его матерью!

— Сердилась. Говорила, что ни к чему сбивать меня с толку беспочвенными фантазиями. Только в девятнадцатом столетии ученые пешком ходили по пустыням, а в век реактивных самолетов все выглядит иначе. Надо окончить университет, поступить в аспирантуру… Дедушка махал рукой. «Дураки бывают летние и зимние; летнего сразу видно, а зимний под ста одежками хоронится. Так и диплом иногда одежка для дурака. И напрасно ты ополчаешься против фантазии, Верочка! — говорил он. — Мечта вытекает из характера. Именно в фантазиях открывается человек: что для него возможно и на что он замахивается. Да и ты, моя чересчур умная дщерь, не была лишена фантазии!» — «Я за это поплатилась», — отвечает мать и делает глазами знак, что при мне говорить нельзя. «Э-э, ты поступала, как любая нормальная женщина, когда ей двадцать лет и она любит».

— Это про твоего отца? — Я умирала от любопытства.

— Наверно. Но дальше они не говорили.

— Может быть, твоя мать была несчастна, — принужденно сказала я, всячески стараясь подавить в себе то ощущение холода, которое оставил ее мимолетный, так старательно избегавший меня взгляд.