– Но что вы хотите от меня?

– Я хочу одного, Сююмбика, станьте моей женой, моей единственной госпожой! О, позвольте всегда быть рядом с вами, я знаю, мы принесём друг другу счастье!

– А вам могущество и богатство?! – усмехнулась оскорблённая его предложением дочь Юсуфа.

– Что для меня богатство и могущество, малика, когда вас нет со мной?! Вы – ещё дитя, девочка, красота ваша – нераспустившийся цветок, каким он бывает, пока щедрое солнце не пробудит его соки. Но я вижу вас гораздо старше, через год-два, десять лет, вы снились мне такой. О, каким необыкновенно прекрасным было ваше лицо в том видении! Я видел вас подобной пери, восхитительной в ханских одеждах, но несчастной в навязанном браке! Поверьте, малика, союз с повелителем казанцев принесёт только слёзы!

Она не смогла справиться с собой, от сочувствия к мужчине не осталось и следа, и слова вырвались на волю – колкие и язвительные:

– Как горячи ваши речи, Ахтям-бек, должно быть, ощущаете себя тем самым солнцем, призванным пробудить меня. Но я чувствую, что вы больше влюблены в свой сон, а не в меня, так не просыпайтесь же никогда!

Эхо жестоких слов ещё не замерло в воздухе, а Сююмбика уже направилась к Аксолтану. Вскоре белый конь молнией пронёс свою хозяйку мимо застывшего Ахтям-бека.

Прохладный ветер освежил лицо, а быстрая скачка заставила Сююмбику забыть неприятный разговор. Она наслаждалась вольным простором, свежими пьянящими ароматами ночной степи. У темневшего впереди оврага Сююмбика замедлила бег Аксолтана и опустила поводья. Она ехала не торопясь, думала о Казани, о приехавших казанских послах. Вспомнился разговор невольниц, которые сегодня обслуживали гостей, со смехом и шутками они рассказывали о двух молодых мурзах, предпочитавших отдыху, еде и развлечениям чтение книг.

– Они велели принести свой дорожный сундук, – весело щебетала младшая из рабынь, – достали большие книги, обтянутые кожей, и принялись перелистывать страницы. А мы всё стояли и ждали, когда понадобятся наши услуги. Мы так старались, с утра натирались благовониями, наряжались и всё время улыбались, как учила госпожа Райха-бика. А они всё кланялись своим книгам и на нас внимания не обращали, так что мы даже засомневались: а мужчины ли они?

Дружный смех, грянувший после этих слов, прервала Сююмбика:

– Если молодые господа отдают так много времени знаниям и учениям, это не означает, что они не мужчины.

Замечание малики быстро остудило насмешливый пыл, и пристыженные служанки покинули юрту Сююмбики. Сама же дочь Юсуфа тогда впервые подумала, что она, даже если бы умирала от тоски, никогда бы не взяла в руки книгу. Обнаруженное невежество, о котором раньше Сююмбика и не думала, расстроило её, она вдруг осознала, как много времени тратила на охоту и прогулки по степи и как мало занималась с учителями, нанятыми беклярибеком. Престарелые наставники напрасно гонялись за ней по пятам со своими книгами и нравоучениями; к тринадцати годам Сююмбика едва выучилась читать. А ведь она – будущая казанская ханум, была обязана предстать перед подданными кладезью премудростей, а не невежественной дикаркой, подобной глупой служанке. А много ли она знала о Казани? Или о самом Джан-Али? Могла ли перечислить больших вельмож при его дворе? Со стыдом на каждый из этих вопросов Сююмбика отвечала «нет»!

Понурив голову, она повернула коня назад – бесцельно скакать по степи расхотелось. Справа во тьме призывно забилась светящаяся точка, словно звезда скатилась с чёрного небосвода, – там, видимо, зажгли костёр. Сююмбика хорошо знала эти места, около мелководной речушки стояла кибитка скорняка – Насыра-кари. Бика обрадовалась возможности увидеть старика, которого она когда-то очень любила, ведь сейчас возникла острая необходимость в разговоре с ним. Насыр-кари был родом из Казани, и кто же, как не он, мог ответить на её многочисленные вопросы. Сююмбика решилась и направила Аксолтана на огонёк. За несколько шагов от костра тьма начала рассеиваться, и стали заметны очертания кибитки и силуэты двух людей у костра. Пёс, спокойно дремавший около хозяина, поднял лохматую голову и, предупреждая, зарычал. Старик приподнялся и схватил лежавшую рядом суковатую палку, но вскоре разглядел подъехавшую всадницу, удивлённо всплеснул руками и засуетился, помогая девушке сойти с коня:

– Госпожа, это вы?! Мои старые глаза не обманывают меня? Ай-яй-яй! Как давно я не видел вас. Маленькая госпожа стала совсем взрослой и такая красавица! Подобная гурия не встречалась Насыру за всю жизнь, а жизнь у меня была длинной и долгой, как степная дорога.

Сююмбика, с улыбкой слушая старого невольника, с удовольствием устроилась на подстеленном им овчинном полушубке. При виде изборождённого морщинами доброго лица Насыра, его ветхой юрты и уютно потрескивающего костра Сююмбике вдруг стало легко. Так было и в детстве, когда она втайне от нянек и служанок добиралась сюда, чтобы послушать сказки старика. Навсегда запомнились ей захватывающие истории про страшных дивов, коварных жалмавыз[24], чудесных пери, джиннов и волшебных птиц Семруг. Дни и ночи напролёт она готова была слушать старика-невольника, засиживалась в его кибитке допоздна, так что приходилось брать маленькую госпожу за руку и силой вести домой. Когда отец узнал о пристрастии дочери, рассердился не на шутку. Он многое ей позволял, но, чтобы его дочь, высокородная малика, целыми днями пропадала в пропахшей вымоченными кожами юрте скорняка, этого мурза позволить не мог. Сююмбику строго наказали, на время свобода её была ограничена, няньки ходили за ней по пятам, и нельзя было, как прежде, отогнать их прочь. Постепенно девочка стала забывать Насыра-кари и его волшебные сказки. Долгими зимними вечерами няньки рассказывали ей другие истории, грустные и напевные, с длинными нравоучениями; для Сююмбики наступала пора взросления…

Насыр не переставал удивляться нежданному появлению малики, но расспросил её, как положено, о здоровье отца, о жизни улуса:

– Госпожа моя, простите старого болтуна, давно я не был среди людей. Только и вижу перед собой степь, эту старую залатанную юрту, вислоухую собаку, да ещё глухонемого уруса, посланного мне на подмогу.

– Этот урус и в самом деле глухонемой? – спросила Сююмбика. Она вгляделась в широкоплечего богатыря, ей не хотелось, чтобы кто-нибудь, кроме Насыра, слышал их разговор.

– Он нем и глух, ручаюсь, госпожа моя. Я живу с ним больше года, и объясняемся мы только на пальцах, – рассеял подозрения малики старик.

Богатырь-урус и в самом деле вёл себя непринуждённо. Казалось, он даже не заметил приезда малики, так и сидел, не поднимая головы, и задумчиво ворошил толстой палкой пышущие жаром головешки.

– Расскажи мне, Насыр-кари, о своём городе, ты ведь родом из Казани? О людях расскажи, о последнем хане, которого ты застал, всё хочу знать, что знаешь ты.

– Ох, госпожа, горьки для меня эти воспоминания. Скоро тридцать лет, как я служу семье вашего отца – беклярибека Юсуфа, но видит Аллах, сердце моё никогда не полюбит эти степи. Нет ничего горше неволи, а ещё хуже знать, что никогда не увидишь милый сердцу дом, не услышишь, как плещется Булак, как волнуется Казан-су, как шумит могучий лес за Кураишевой слободой. Сколько лет прошло, а я всё ощущаю прохладу урмана[25], вдыхаю запах прели, мха! О-хо-хо, госпожа моя, зачем бередить так и не зажившую рану, почто мучить старика? – Скупые слёзы заблестели в глубоких складках коричневых, выжженных солнцем щёк невольника.

– Не плачь, Насыр-кари, поверь мне, скоро увидишь свою родину, и там сможешь прожить последние годы, отпущенные тебе Всевышним. – Сююмбика ласково утешала старика, но вдруг замолчала – показалось ей, что урус настороженно вскинул глаза. Она успокоила себя, наверно, пламя отбросило тень на лицо глухонемого.

– О чём вы говорите, госпожа, повторите, не ослышался ли я?