– Ликин, дорогая, ради нашего Бога, береги Серёженьку… Ох-х-х… Ох-х-х… – простонала Евдокия, тяжело и часто дыша. – Я уже не жилица на этом свете… Отнеси в церковь, окрести его.

Тут во дворе прогремел очередной взрыв, и Ликин, маленькая изящная китаянка в русском сарафане, вжала голову в плечи. Дом содрогнулся от взрывной волны, а на улице послышались истошные женские крики: «А-а-а-а… Убили! Господи! Убили!»

Ликин подскочила к окну, перекрестилась – она была христианской веры – и, встав на цыпочки, попыталась рассмотреть происходящее во дворе. Но маленькое мутное окошко полуподвального помещения, где проживала прачка Дуся, не позволило ей ничего увидеть. Вернувшись к постели роженицы, Ликин взяла руку Евдокии в свои маленькие и узкие ладошки.

– Сто ты говорись, Дзуся?! Наса Бозенька не позволица дзицё осцацся без мамы. Надзо молицься, Дзуся!

Она достала из корзины плачущего младенца и положила рядом с матерью.

– Дзай грудзь, Дзуся! Пускай мальсика попробуец мацеринское молоко… О Бозе!

Ликин снова перекрестилась, заметив, что «Дзуся» уже не дышит.

Заново уложив малыша в корзину, она метнулась к столу за кружкой. Аккуратно высвободила грýди из одежды усопшей, нацедила молока, отметив про себя: «На первое время хватит». Затем скрутила чистую тряпочку и, смочив в грудном молоке, сунула притихшему ребёнку в рот. Тот довольно зачмокал.

Ликин обернулась к красному углу, истово перекрестилась три раза, затем сняла один образок и поцеловала. Осторожно подошла к Дусе, сложила её руки на животе, приладила к ним образ Богоматери. Немного подумала о своём, помолилась и, кинув взгляд на корзину с ребёнком, вышла во двор.

Там, рядом с убитым кучером, копошились дворовые. Оказалось, вместо того, чтобы вместе со всеми спрятаться от обстрела, Пётр решил остаться около своих лошадей. Вот и получил в висок осколком снаряда.

Ликин сразу приметила в скоплении людей конюха Никодима – высокого дородного мужика, неимоверно сильного, судя по бугрящимся мышцами рукам и ногам.

– Никодзи-и-им! – тонко крикнула она. Тот обернулся. – Подзь сюдза!

Ликин довольно сносно говорила по-русски и вообще любила всё русское, даже одежду. Только неистребимый акцент да раскосые глаза выдавали в ней китаянку.

Никодим нехотя оторвался от оживлённого разговора и, по своему обыкновению, медленно двинулся по направлению к ней.

– Чего тебе, Ликин? – пробасил Никодим степенно.

Он относился к китаянке с особенной теплотой. Немалую роль в этом играла искренность, с которой она приняла православную веру.

– Никодзи-им! – сказала Ликин взволнованным шёпотом, округляя, насколько это было возможно, раскосые глаза. – Дзуся умерла!

Никодим снял шапку, перекрестился и, задумчиво почесав затылок, спросил:

– Как это?! Я же с утра её видел во дворе. Здоровая была. Ну, разве што пузатая…

– Воц! Пузацая была. Цеперь нец. Родзила мальчика. А сама умерла. Надзо похорониць её по-хрисциански, Никодзим! Бацюшку позваць.

– Ну да, ну да… – Никодим опять почесал затылок. – Вместе с Петром и отпоют…

В это время из открытой двери донёсся плач ребёнка и Ликин, по-бабьи ойкнув, убежала в подвал.

Никодим посмотрел ей вслед, надел шапку, затем снял, перекрестился и, снова надев, зашагал в сторону хозяйского дома – доложить. Помимо обязанностей простого конюха, он ведал всеми хозяйскими делами на подворье губернаторского дома: медлительность сочеталась в нём с расторопностью и способностью работать без устали.

Губернатор Благовещенска в это время принимал начальника полиции города. Тот сообщал, что участились погромы в китайских кварталах в связи с провокациями ихэтуаней.

– Есть случаи грабежей и убийств, – услышал Никодим обрывок разговора, переступив порог кабинета.

– Что тебе надобно? – спросил его генерал-лейтенант Грибский.

– Константин Николаевич, у нас во дворе двое Богу преставились. Надось распорядиться насчёт похорон.

– Ой, не до тебя сейчас, Никодим. Разберись сам. Видишь, что творится!.. А кто помер-то?

– Дык Петра снарядом убило, а Евдокия при родах померла.

– Да, жаль Петю, хороший был кучер. А которая Евдокия?.. Это та, что с сыном моим путалась? Ребёнок-то жив?!

– Жив…

– Ну ступай, ступай! Сам разберёшься, что делать…

Губернатор вернулся к прерванному разговору:

– Так вот, господин полковник, силами полиции и заинтересованными людьми из числа добровольцев организуйте выселение из города всех китайцев. Это директива господина военного министра Куропаткина.

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! – сказал полицейский чин, щёлкнув каблуками.

– И вот ещё что… – Губернатор, приобняв за плечи полицейского полковника, подвёл к окну и стал что-то нашёптывать, касаясь уха собеседника пышными, почти белыми бакенбардами.

Тем временем вокруг Никодима снова собралась толпа. Он коротко распорядился о достойном погребении усопших, после чего поспешил к Ликин.

Китаянка сидела в комнате, баюкая малыша. Тот мирно спал, пуская пузыри, – судя по всему, хорошо накормленный. «Вот кому нет никаких забот – знай себе кушай да спи», – подумал Никодим. Он подошёл ближе и, отодвинув могучим пальцем край тряпки, взглянул на новорождённого.

– Чисто наш губернатор, – пробасил Никодим. – Похож! Разве что бакенбардов не хватает. Жаль только, не признают они его…

– И не надзо! Я заберу себе! Воц цолько бы кормилицу найци… Ничего, у кицайсев много розаюц! Найдзу!

– Ты это… Ликин… Не ходи на улицу. Я слышал, полиция облавы устраивает в вашем квартале. Выселять будут. Оставайся здесь.

– Воц иссё! Я никого не боюся! А выселяца, так поедзу в Кицай. У меня цама браца зивёц… Пойдзёма в церковь сходзима, Никодзим! Надзо Серёзу покресцица. Цы будзеся крёсцый оцеца.

Никодим удивлённо уставился на неё и затем, почесав затылок, сказал:

– Сергей, значит… Ясный сокол[3]. А ты будешь крёстная мать?

– Дза.

Вскоре полицейские силы, благодаря помощи казаков и добровольцев, собрали в первый день более трёх тысяч китайцев и погнали их вдоль Амура, вверх по течению, в сторону посёлка Верхне-Благовещенска.

Жара в июле стояла неимоверная. Пыль, поднимаемая тысячами ног, не давала дышать, и многие отставали. Щегольского вида пристав, скачущий из одного конца колонны переселенцев в другой, желая проявить усердие, приказал зарубить отставших. Среди них оказалась и маленькая китаянка с большой корзиной в руках.

То ли по Божьему промыслу, то ли по случайности конный казак ударил её по касательной, почти плашмя. А скорее всего, рука карателя дрогнула в момент удара от пронзительно-умоляющего взгляда тёмно-коричневых глаз. Он будто понял, что та просит не за себя – за ребёнка. Китаянка охнула и повалилась без чувств, накрыв своим телом корзину.

…В колонну переселенцев Ликин попала возле церкви. Когда они с Никодимом вышли оттуда, окрестив маленького Серёжу, их заметил тот самый щеголеватый пристав:

– Китаянка?! Взять!

Никодим не смог защитить подругу, несмотря на свою богатырскую силу. Ликин вырвали из рук мужчины и бросили в толпу несчастных изгнанников. Все попытки крёстного отца Серёжи объяснить, что она не такая китаянка, как все, что у неё ребёнок и она служит при дворе самого губернатора, не привели ни к чему, кроме пары ударов нагайкой.

Для Никодима эти удары были сродни комариным укусам. Он, не обращая внимания на наседающих казаков, высматривал в толпе Ликин, но не находил. Людское море безликих в своём горе китайцев уже поглотило свою соплеменницу.

Никодим оставил лыжи, подбитые лосиной шкурой, у входа в избу и, отряхнув унты от снега еловым веником, открыл дверь. Вместе с ним в дом проник холодный воздух, и тут же морозный пар заклубился по полу, но, дойдя до пышущей жаром печки, сник и незаметно растворился. Спасовал перед мощью русской печи.