«Душегубы!» – не выдержал Никодим и вышел на крыльцо глотнуть свежего воздуха: такие страсти рассказывает этот доктор… Но через минуту любопытство взяло верх, и он вернулся в избу, чтобы дослушать.
– Обо всём этом поведал Васильев, – продолжил Андрей Евгеньевич, – дав таким образом показания на своего подельника. Тем не менее они оба получили одинаковое наказание: по сорок восемь ударов кнутом.
– Надеюсь, забили их? – спросил Никодим, кипя негодованием.
– Жестоким и циничным обращением с Федотовым были возмущены многие каторжане. Они собрали для тюремного палача пятнадцать рублей, чтобы тот насмерть запорол иванá. Васильев перенёс порку относительно легко, он был сильный человек. А вот Губарь потерял сознание, но доктор не остановил экзекуцию – иван получил отмеренную ему порцию сполна. Через три дня скончался в тюремном лазарете.
– А что стало с другим? – спросил Алексей Дмитриевич. – Ну, с тем, Васильевым!
– С ним произошли удивительные метаморфозы, – сказал доктор. – А не выпить ли нам ещё чайку, Никодим? А то в горле пересохло…
– После такой жути можно чего и покрепче выпить, – предложил хозяин.
– Если вы настаиваете, то можно пропустить чарочку! – оживился Андрей Евгеньевич.
– Я тоже не против, – поддержал Алексей Дмитриевич.
Никодим достал из погреба завёрнутую в тряпку глиняную бутыль. Разлили и выпили за здравие.
Заметно повеселевший доктор вернулся к рассказу:
– Васильев оказался человеком сильным физически, но с психическим изъяном. После экзекуции, которую он, впрочем, перенёс без последствий для физического здоровья, сделался мнительным. В каждом каторжанине видел врага, угрожал убить. Видя такое дело, тюремное начальство поместило его в карцер. Там он умудрился выломать доску из стены и приготовился сражаться с караулом. В течение двенадцати часов держал оборону. В конце концов караул сумел его обезоружить и поместить в лазарет. Но там он не подпускал никого, отказывался от еды, мол, доктор его хочет отравить. Через несколько дней сбежал, но спустя месяц был пойман возле дома каторжанского врача, где сидел в засаде – порешить его хотел. Но тот выказал милосердие и упросил тюремное начальство не сажать душевнобольного в тюрьму, а поместить в лечебницу. Там Васильев исцелился и вошёл с доктором в самые доверительные отношения, сделался его ближайшим другом.
– Воистину прекрасный пример христианского отношения к ближнему! – воскликнул Никодим, впечатлённый финалом истории.
– По мне, это прекрасный пример человеческого двуличия, – не согласился Алексей Дмитриевич. – Втёрся в доверие к доктору, изобразив сумасшедшего, и облегчил себе жизнь. Таких надо сразу вешать на первом фонарном столбе. Чем он лучше Губаря?!
– Друзья, давайте не будем спорить! – предложил Андрей Евгеньевич. – Никодим, налейте ещё по чарочке, и я вам лучше расскажу про урядника.
– Про какого такого урядника? – пробасил с улыбкой Никодим. – Не про моего ли бывшего командира?
– Может, и про вашего, – сказал доктор. – Вот слушайте. Выходит, значит, урядник из кабака. Пьяный в дымягу! Спускается с крыльца, отвязывает коня, кое-как вдевает ногу в стремя, кричит: «А теперь помогайте, святые угодники!» Оттолкнулся, перелетел через седло и… шлёп на другую сторону. Сидит на земле и бурчит: «Вы что, очумели? Ну не все же сразу!»
Дружный хохот разорвал тишину избы, даже Серёжа тогда проснулся.
…«Всё хорошо, сынок! Спи, ясный сокол», – Никодим невольно произнёс слова успокоения вслух.
Немудрено было забыть, где находишься, с лошадью, которая сама уверенно шла в нужном направлении, будто знала, куда надобно хозяину. Она свернула с насыпи на просеку именно в том месте, где произошла встреча с беглыми каторжанами, и прошествовала дальше. Никодим зорко осматривал землю вокруг себя, но никаких примет, что здесь проходили люди, не находил. Обычно следы сохраняются в течение нескольких дней. Неужели пошли другим путём?!
Банду Сиплого он обнаружил через несколько вёрст – в небольшом кармане просеки. По тому, как были изувечены тела каторжан, стало понятно, что здесь поработал зверь. Никодим спешился и, сняв с плеча карабин, обошёл ближайшие кусты, но ничего подозрительного не заметил. Затем не без содрогания приблизился к телам и принялся за их осмотр.
У всех троих были покусаны конечности – несчастные пытались сопротивляться. У Фёдора была оторвана голова, руки и ноги переломаны, внутренности выедены. Сиплого зверь таскал ещё более остервенело – его вообще было невозможно узнать: одежда изодрана, нет ни одного живого места на теле. «Похоже, хозяин поработал», – подумал Никодим.
Чему он был удивлён, так это тому, что третий из беглецов, Иван, всё ещё проявлял признаки жизни. Хотя из культи оторванной ноги уже перестала сочиться кровь – вся вытекла. Тем не менее на его лице, превращённом в кровавое месиво, при появлении Никодима отразилась радость: слава богу, он видит перед собой – одним оставшимся глазом – человека, а не зверя.
– Мед… ведь… – булькнул Иван кровавой кашей во рту.
– Молчи, молчи, болезный… Нельзя разговаривать!
– Я… всё… конец… – прошелестел слабеющим голосом Иван. – Там… – он тщетно старался показать покалеченной рукой в направлении Феди. – Зо-ло-то…
Затем он прокашлялся, исторгая изо рта кровавые сгустки, и почти внятно проговорил:
– Похорони нас… Не оставляй зверью.
Никодим держал окровавленную руку Ивана до тех пор, пока тот не испустил дух. Затем, закрыв глаз усопшего, встал и окинул взглядом место жестокой баталии. Вот только где прячется её победитель? В том, что хозяин леса где-то рядом, Никодим не сомневался: просто насытился, а сам наверняка наблюдает за действиями пришлого человека, пропахшего порохом, и до поры до времени не будет нападать. «Если он не появился сразу, значит, ушёл далеко», – подумал Никодим.
Ему с трудом верилось, что на охраняемой им территории появился медведь-людоед. Откуда он пришёл? Никодим всех зверей на своём участке тайги знал наперечёт. Да и Иван Дементьев ни словом не обмолвился о медведе, который нападает на людей. Если это так, то кровь из носу друга надо известить, а людоеда извести. Тут только Онганча со своими соплеменниками способен помочь. Хотя в этом вопросе даже тунгусы-охотники могут быть бессильны, если судить по жуткой истории про медведя-людоеда, который опустошил чуть ли не всю деревню.
Произошло это спустя несколько лет после того, как охотники, убив в берлоге медведицу, забрали маленьких медвежат. Только не заметили они в глубине логова притаившегося пестуна[18], который, улучив момент, выскочил и молниеносно скрылся в чаще леса. Один из охотников выстрелил ему вслед и ранил пестуна, судя по всему, в пятку. Эта версия подтвердилась, когда в тех краях появился медведь, припадающий на правую заднюю лапу. Впрочем, это не мешало ему успешно охотиться, причём засады свои он устраивал преимущественно в деревне тех самых охотников, убивших его мать, ведь медведь даже через десять лет помнит своего обидчика. Увидит, как кто-то вышел вечерком до ветру или по какой иной нужде, хвать того и тащит в тайгу. И так каждый раз: то человека задерёт, то телёнка, то собаку… Никакой защиты не было от этого хромого людоеда. В итоге сельчане вынуждены были уйти из этих мест.
«Может, этот калека-людоед объявился в наших краях? – подумал Никодим, рассматривая примятую траву на поляне. – Здесь нужен хороший следопыт, чтобы прочесть следы. Зря я не взял с собой Чингиза».
Помолившись, Никодим снял притороченную к седлу лопату и, выбрав место, начал копать могилу. Предсмертным словам Ивана про какое-то золото он поначалу особого значения не придал, но потом призадумался над ними. Воткнув лопату в землю, снова прошёлся вокруг трупов, но обнаружил лишь два пустых разодранных вещевых мешка. Людей трое, значит, должен быть ещё мешок. Где же он?
Никодим расширил зону поиска: стал заглядывать под кусты, осматривать деревья, растущие вокруг поляны. Наконец увидел котомку, зацепившуюся лямкой за толстый, коротко обломанный сук монгольского дуба. Видимо, сам Фёдор в пылу борьбы или же медведь откинули его в эту сторону.
