— Притушить лампу? — коснулся его груди, поправляя одеялку Исак Исаевич, проходя в коридор.

— Отчего ж, — задержал он его, всматриваясь в картину внимательней. — Пусть горит.

— Я вот только за дровишками сбегаю, протоплю часок и сам улягусь. Спите.

— А кто ж там на картине?

— Не узнаёшь, Глебушка?

— Занятная группа. С фотографии писано?

— Учудил когда-то. Лишь вы, мои любимые воспитанники, разлетелись по белому свету себя попытать, не удержался, упросил знакомого любителя изобразить на память. Фотографии-то не сберечь.

— Вы — в центре, прямо в ангельском окружении, с Варенькой моей и с Софьей. — Приподнялся на локте Глеб. — А наша буйная компания за вашими спинами: Маевский, Гурденко Костя и Бобрик.

— Лев не поспел.

— Льву тогда не до нас было. Он увлёкся одной дамочкой, с которой только пыль не сдувал.

— Молодость, — вздохнул Исак Исаевич, — пора великих надежд.

— И великих разочарований.

— Да уж, натерпеться пришлось и мне за своё чудачество.

— Вы это про что?

— Про картину эту, — горько усмехнулся старик. — Когда про некоторых из вас чека дозналась, заинтересовались и ей товарищи. Ты уже прости меня, Глебушка, просидел я у них не один день, пока про всех вас допытывались. А что я знал? Только сегодня вот и ясно мне, кем ты стал. Как сложилась судьба остальных, мне неведомо. По умершим, вот, скорблю. Тому ли учил?..

— Не корите себя, Исак Исаевич. Успокою я вас или нет, только и Толстой учил, и мудрецом сказано, что дьявол в той или иной мере присутствует в каждом из нас. Каждый из нас волен находить своё и выбирать.

— И соглашусь, и возразить хочется, — покачал головой старик. — Не учёл ты, Глебушка, обстоятельств, которые бывают выше нас и диктуют, а порой и управляют нами. Вот ведь в чём весь катаклизм природы человеческой сущности.

— Вы, помнится, воинствующего материализма всегда придерживались, а теперь, слышу, на волю всевышнюю ссылаетесь или к фатализму клониться стали?

— Хватит, хватит, Глебушка, на сегодня, — засуетился старик. — Не то заговоримся снова и забуду я про печку. Замёрзнем ночью оба. Да и поздно уже.

— Простите.

— Это всё я, старый. — Засеменил хозяин в коридор, загремел в темноте чем-то сбитым, захлопнул за собой дверь во двор.

"Утомил я Исака, — забывшись, Глеб попытался повернуться на бок, но стулья, угрожающе заскрипев, пришли в движение, и он оставил опасную затею; хорошо голове на нежёсткой удобной подушке, а тело само смирится со временем, рассудил он. — Да, Исак Исаевич здорово сдал. Раньше в спорах подавлял всех, главенствовал в диспутах, дрался за свои убеждения и побеждал, молодых затыкал за пояс. А теперь сед как лунь. Но в седине его лицо, испещрённое морщинами, приобрело ореол мученика-отшельника. Забравшись в нору, удалившись от мира и соблазнов, он посвятил остаток жизни единственной страсти — пишет книгу и в этом, возможно, находит нравственные силы для спасения чистоты души. А что всё ещё ищем мы?.."

Воспоминания нахлынули на него, он потянулся к столу за папиросами. С риском слететь с непрочной лежанки закурил. Но события былой юности, навеянные старой картинкой со стены, быстро выветрились из сознания, уступив место тревожным нынешним.

"Полжизни промелькнуло, а что приобретено? — морщился он. — В чём удалось по-настоящему разобраться? Что стало главным?.. Утратил жену, почти забыл дочь, никогда не видел внука… Всё бегал, кого-то спасал, палил в людей, ставших заклятыми врагами. Сам стал для многих, прежде своих, заклятым врагом. Теперь вот охотятся. Убили бы, не спаси неизвестный…"

В его памяти запечатлелись, будто отпечатанные на машинке детали, предшествовавшие этой поездке, последние напутствующие беседы с начальством ГПУ. Выпросив разрешение наконец-то навестить дочь с ребёнком, Корновский был крайне удивлён и обескуражен, каким таинственным фарсом и немыслимыми до смешного секретами, окружает его поездку на пароходе Буланов. Потребовав изменить до неузнаваемости внешность, он вручил ему фальсифицированные документы личности, обратив его в некоего Устинова, благо Глебу удалось отстоять хотя бы имя. Последний аргумент — дочь напугается до смерти — смутил Буланова, а вот категорические отказы от оружия — браунинг за пазухой изрядно надоел в Германии — не были приняты во внимание. Буланов настоял на своём, твердя, что в поездке личное оружие не будет лишним. Неуместной и зловещей прозвучала его глупая шутка, брошенная экспромтом, мол, хоть вокруг парохода только вода, но лишь оказавшись за бортом, поймёшь, что пистолет бесполезен. Упорствуя, Глеб продолжал возражать, убеждая, что его поездка вызвана желанием восстановить измотанные нервы, повидать родных и не составит осложнений, не вызовет озабоченности у местных властей и тем более у гэпэу. Он не собирается даже там показываться.

— Вот здесь наши интересы совпадают, — криво усмехнулся Буланов. — Наконец-то мы нашли общие точки соприкосновений. Появляться у властей и в нашей конторе вам не следует, хотя, — шутя погрозил он пальцем, — при острой необходимости не брезгуйте заглядывать. Кому положено, мною предупреждены.

— Как?

— Не помешает. Вас не будут опекать или надоедать, но без внимания вы не окажетесь.

— Но позвольте! Я не нуждаюсь в соглядатаях, сующих нос в мои личные дела.

— Никто не собирается покушаться на это.

— Может, вы и охрану ко мне приставите?

— Ну-ну, товарищ Корно, не горячитесь из-за пустяков.

— Как вас понимать, Павел Петрович?

— Только в рамках сказанного.

— Значит?..

— Вы и не заметите.

— Но я категорически возражаю!

— Это приказ.

— Кем он подписан?

— Приказ есть приказ, товарищ Корно, — криво усмехнулся Буланов. — Работая с товарищем Радеком, вы, наверное, привыкли все вопросы обсуждать коллегиально, в дружеской, так сказать, обстановке, за кружечкой баварского?.. — Ирония была нескрываемой и злой, Буланов даже побагровел лицом и непроизвольно сжал кулачки, скрипнув зубами. — Заграница расслабляет…

Глеб смолчал, хотя удалось с трудом сдержать нахлынувшие эмоции.

— Вы там забыли, — продолжал Буланов, не спуская с него жёстких въедливых глаз, — что давно стали ненавистным врагом для ваших бывших единомышленников.

— Позвольте, я порвал с эсерами раз и навсегда и доказал это там, в боях на баррикадах немецких революционеров. Товарищи Дзержинский и Менжинский не раз выражали мне благодарность и доверяли ответственные поручения, не задумываясь.

— Кто бы в вас сомневался, товарищ Корно, — сменил выражение лица Буланов. — Но вы не учитываете другое, а мы вас ценим и беспокоимся за вас. Из бойца большевистского актива вы давно обратились в значимую личность. Если Семёнов, перешедший на нашу сторону и оказавший помощь в разоблачении бывших дружков на суде, так и остался для них лишь мелким предателем, интриганом, на которого они жалеют и пули, то вы, и ранее ходивший в идейных лидерах наравне с Гоцем, Спиридоновой и другими, открыто перейдя на нашу сторону, побывав в Германии и зарекомендовав там себя великолепным организатором берлинского восстания, стали ещё более значимым политическим их противником и, я бы сказал, ненавистным врагом, на уничтожение которого они бросают лучших своих профессионалов. Убрать вас с политической сцены теперь, в самый накал нашей борьбы, их заветная цель. Уверен, охота на вас объявлена, лишь вы возвратились из Германии.

— И вам это достоверно известно?

— Иначе бы не убеждал.

— Так запретите поездку! Что ж, мне прятаться в клетке?

— Не юродствуйте, Глеб Романович.

Буланов впервые назвал его по имени-отчеству и это ещё больше разозлило Корновского.

— Я прагматик, Павел Петрович, — попытался поймать его бесцветные невыразительные глаза Глеб и хмуро усмехнулся. — Политическая борьба давно перелицевала мои лозунги юности. Скажите откровенно, если вам позволено, я вам нужен для какой-то особой акции или миссии? Что вы носитесь со мной, как с дорогой игрушкой?