— Ну, перебрал, перебрал… С кем не бывает. Чего ты завёлся, Соломоныч? Не знаешь меня? В горячке чего не вылетит… — Ксинафонтов закраснел физиономией, извиняться или каяться было не в его правилах. Притёртый к стенке, он ещё более злился.

А Верховцев продолжал, добиваясь своего:

— Никто не учил, не инструктировал Чернохвостова, как правильно поступать. Он ищет на пароходе неизвестное лицо, обрати внимание, — не известное никому, лишь приметы, а обнаруживает спрятанный труп. Чей? Кто убил? И никто ничего не знает…

— Ну это уж ты передёргиваешь, Соломоныч. Михалычу-то, верно, известно кого встретить было надо. Сколько готовились!

— Вам это сам Луговой сообщить изволил?

— Ну почему… Нет, конечно. Да я, ты знаешь, в этой операции и не задействован.

— А с чего ж вы взяли?

— Предполагаю. А как же председателю чека и не знать! Это от нас — молчок. И понятно. Важная персона. Сказано, его и пальцем не трогать, лишь сопроводить и наблюдение установить. Да что ты меня пытаешь, Соломоныч, ей-богу! Думаю, и Осинский не ведает.

— Ну так встретили или нет?

— Мне неведомо. Тут другая закавыка подвернулась. Михалыч с Осинским её распутывают.

— Час от часу не легче…

— Капитан парохода божится, что убитого в его каюте толком не знает. Чёртов хвост старика мутузил, мутузил на пароходе, до беспамятства довёл, валерьянкой еле отходили. Теперь Михалыч с Осинским бьются.

— Но как не знать? Чужак откуда? Куда свой механик с парохода подевался?

— Ты мне этих вопросов не сыпь. Капитан из наших, местных, а вот механик был то ли самарский родом, то ли саратовский и к тому запьянчуга. Вот он где-то на пристани там и канул. Напился, видать, и домой потянуло заглянуть. Он и загулял. А где искать? Пароход ждать не может. Подсунули капитану чужака, а тот вроде как и дела своего не знает. Шатался по палубе, а капитан за него вкалывал.

— А застрелил его кто? И почему?

— Ты не в себе, Соломоныч! Кабы кто знал, наши начальнички сейчас не тормошили бы старика. Только сомневаюсь, будет ли толк. Капитан ещё на пароходе от пинков чуть концы не отдал, и теперь врач из кабинета Михалыча не выходит.

— Большие неприятности ждут Якова Михалыча, если вдруг капитан приставится.

— Луговой сам едва Чёртого этого хвоста в расход не отправил. Арестовать приказал, но одумался, Осинский его отговорил. Пользы-то никакой. Отпустил.

— И где ж он теперь?

— А ты не слышал, когда по коридору проходил?

— Шум вроде какой-то.

— Шум?.. Выколачивает Чёртов хвост из команды признания. Отрабатывает.

— И тех забьёт.

— А шут с ними. Может, что-нибудь и добудет.

— Наговорят, чего и не было.

— Ну уж тут, как говорится… — развёл лапы Ксинафонтов.

Дверь распахнулась. Влетев с распахнутым воротом, Осинский, не говоря ни слова, пронёсся в свой кабинет, но, заметив Верховцева, приостановился на пороге:

— Зайдите, Лев Соломонович.

— Есть, — шагнул за ним тот.

— Вас что-то с утра…

— Виноват, Марк Эдуардович, задержался в порту. А потом переодеваться к себе забежал.

— Где задержались? В порту?

— Чернохвостов из начинающих? Решил проверить, подсказать…

— Подсказать? Это ж не ваше ли… Впрочем. Что теперь. Видели его?

— Не удалось.

— Натворил дел.

— Со мной тут мельком Игнат Ильич отчасти поделился…

— Я присаживаться не предлагаю, — перебил Осинский, низенький, юркий, как детская игрушка "волчок", он не стоял на месте, вечно куда-то спешил и теперь, нервно расхаживая вдоль стола, искоса бросал на Верховцева быстрые взгляды. — Вам, милейший, следует отправиться в губком партии.

Верховцев вскинул брови.

Подноготную своего начальника он изучил давно, с его же коротких высказываний в запальчивости — не в ладах с секретами, Осинский в гэпэу попал случайно, рекомендован губкомом, связь с партийцами не скрывал и не терял. В далёком дореволюционном прошлом — учитель мужской гимназии, арестант за чтение книжек марксистов в нелегальных кружках, комиссар на одном из кораблей Каспийской флотилии у Раскольникова[76], ранение, госпиталь и губком — вот и вся его дорожка до конторы чекистов. Кричал он всегда, даже вполне в спокойном состоянии, по-другому уже не мог, но теперь он был заметно возбуждён.

— Да-да, Лев Соломонович, в губком! Гость-то, которого ждали, кажется, прибыл, но мы его проворонили. Впрочем, ещё разбираться да разбираться! А вы поспешите. Я сейчас набросаю записку. Не дозвониться до губкома. Что уж там, не знаю.

Он так и не присел, нагнулся над столом и мигом настрочил пол-листа, свернув, сунул в конверт.

— К ответственному секретарю вряд ли попадёте, передайте товарищу Драчук Ольге Николаевне. Вы у неё бывали.

— Да-да. С вашими поручениями.

— Сообщите, что Луговой не смог дозвониться. Будет спрашивать — вам ничего не известно.

— Понял.

— Луговой объяснит всё сам. Это срочно.

— Я понял, — развернулся к дверям Верховцев.

— И ещё.

Верховцев замер.

— Вот вам адрес. — Осинский протянул ещё одну стремительно отписанную записку. — Эту женщину следует найти. Слышали, надеюсь, от Ксинафонтова — жена капитана?

— Так точно.

— Её и всех, кого застанете с ней, немедленно сюда!

— Заложники?

— В камеру, как доставите!

— Мне понадобится наряд.

— В вашем распоряжении любой свободный сотрудник.

— Надеюсь, без Игната Ильича?

— Избави бог! И не тащите их за собой в губком. На улице, на улице, где-нибудь за углом пусть вас подождут.

— Наших?

— Наших, наших, конечно, чёрт возьми! За капитаншей потом.

Соблазн вскрыть допечатанный конверт и узнать содержимое текста был велик. Но делать это тут же, за дверью кабинета, было небезопасно. В коридоре — на ходу — тем более. На улице, когда с ним будут сотрудники, — уже поздно. Рисковать Верховцев не решился. Случись оплошность, не расхлебать неприятностей, а то и провала. А вдруг Осинский всё ещё его проверяет? Ранее, на первых днях, за ним это подмечалось, тот ещё был гимназист-морячок, хотя с виду и недотёпа-горлопан. Но его капканчики и ловушки Верховцев обходил, умиляясь наивности, для бывшего ушлого жандарма со стажем они не годились.

Нет, Осинский обломался, обвык, почуял в нём своего. К тому же что могло быть в той записке, сочинённой второпях? Всё или почти всё пересказано Верховцеву Ксинафонтовым. Игнат — мужик непосредственный, к интригам неспособный, привык маузером правду-матку добывать, враг не враг, с оружием пойман на месте, значит, к стенке без всяких тонкостей, каверз и домысливания. Между собой они общий язык быстро нашли, не терпит Игнат Ксинафонтов интеллигентиков, особенно из гимназистов, подыграть ему было нетрудно. Портовый грузчик, амбал он и есть амбал. А в записке, конечно, то же самое, что им говорено без умысла, только короче. Осинский, конечно, отписал Драчук, чтобы та проинформировала ответственного секретаря губкома, до которого товарищ Луговой дозвониться не смог, про чепе, происшедшее на пароходе. Времени-то сколько прошло! Прибыло — не прибыло из центра важное лицо в город, ещё неизвестно. Но там интересуются, наверное, ждут. К тому же труп чей-то нашли. Если механика — Верховцева невольно покорёжило — ужасно, конечно, но, с другой стороны, — труп есть труп, застрелил ли его кто, сам ли застрелился от отчаяния, угодив в засаду или в безвыходное положение, теперь неважно. Главное — унёс с собой на тот свет всё, что из него мог бы выбить тот же Чернохвостов.

В записке, рассуждал Верховцев, Осинский этого не напишет, да и знать не знает, там всё скромненько — работа, мол, проводится, и надо быть настороже. Никому до сих пор неизвестно, кем и с какой целью скрытно к ним в гэпэу или в губком направлен представитель центра. Чего и кого бояться, чего от него ждать?.. Луговой после чистки и ротации кадров, что устроил Дзержинский, без согласования с губкомом партии старается опрометчивых шагов, тем более неоправданных зверств, не допускать. Нос держит по ветру товарищ Луговой. Это с виду он моложав, а ведь с 1918 года член партии большевиков, участник штурма Зимнего, опыт приобрёл в Тюменской чека и в Московской успел поработать. Разнюхал о нём многое Верховцев, без ведома ответственного секретаря губкома контору новыми сотрудниками Луговой не укрепляет, а вот кое-кого прозевал, не знает, что чужаки всё же втёрлись. Уж больно тёмные личности, такие как Кукарекин или тот же держиморда Чернохвостов, просочиться смогли. Сам-то Верховцев почти вырос здесь — многие так считают; если и имел кто насчёт него смутные мыслишки, так это один уцелевший из первых чекистов большевик Федякин. Но старик ходил, следил за ним, разнюхивал, когда Сивко Осинскому был рекомендован, даже что-то успел нажужжать гимназисту-матросику, но обошлось, и теперь Федякин опасности не представляет, не выбраться ему с больничной койки. Интересовался Верховцев у врача, когда с передачкой навещал старика: от лёгких у того ничего не осталось, чахотка съела, последнего из идейных краснопёрых понесут на кладбищенский бугор под Интернационал со дня на день.