Лазарь Наумович Филькенштейн заботами о войне не мучился, возраст и положение не те, чтоб под винтовку становиться, и политикой смолоду он не заморачивался, как некоторые его друзья-студенты, хотя и модно было в тайные марксистские кружки играть да на маёвки бегать. Лазарь, воспитанный отцом, тоже известным врачом в лучших семейных традициях, всю жизнь мечтал о спокойной беспечной старости, о философствовании у камина долгими зимними вечерами над научными трудами, о нежной супруге, притулившейся рядышком в креслице с кошкой или рукоделием на коленях. Такими в сознании его запечатлелись благочинные родители, так и мечталось.
Достигнув авторитета в науке и укрепив финансовый фундамент, обретя, наконец, желанный дом, он поспешил его благоустроить, хотя бы внутри, и всерьёз задумался о достойной хозяйке. Не мудрствуя лукаво, как человек неискушённый, он перепоручил хлопоты верной сослуживице Гертруде Карловне Берг, особе строгой, ответственной и, как ему казалось, опытной в деликатных делах. В своё время она проморгала единственный шанс выгодно обзавестись мужем, поэтому охотно взялась уберечь от опрометчивого шага патрона, тайно имея на него свои взгляды.
Ох, уж эти загадочные женские души! Можно ли надеяться на их бескорыстие, когда сокровенные чувства и желания вверяют им некоторые наивные чудаки?
Конечно, взбодрившийся кандидат в женихи никакого коварства в глазах сводни и зрить не смел. Его лишь угнетала с некоторых пор затянувшаяся процедура: довольно продолжительное время, будто специально, ему представлялись в хранительницы семейного очага лишь дамы старше его, что не входило никоим образом в планы бодрячка, запрыгавшего вдруг петушком. Мутила, мутила воду интриганка и перемудрила; недоглядела, как закрутила шашни с профессором смазливая певичка, подцепившая его в Аркадии на именинах у приятеля-коллеги. Да ладно бы только этого она не доглядела! Спустя три-четыре месяца в полном трансе покаялся ей сам ошарашенный Лазарь Наумович, будто бы забеременела от него блудница, хотя за собой, божился он, такого греха не ведает, подозрениями поделился на крутившегося возле авантюристки нахального типа из молодых повес, довольно агрессивного. Не иначе альфонс, отмела все сомнения мадам Берг, выспросив опустившего руки обмишурившегося ловеласа и принялась вырабатывать план оборонительных мер.
Но грянули революции, а следом кровавая мясорубка Гражданской войны, разметавшие планы не только миллионов обывателей, но и более великих личностей, сгубившие судьбы монархов, разрушившие целые державы. Что в той преисподней пара жуликов? Словно морской волной смыло те песчинки на дно небытия бесследно и безвозвратно. Крепко задело и Лазаря Филь-кенштейна, икона местной медицины сам заразился тифом, занесённым в город бойцами 11-й Красной армии, отступавшими под напором деникинцев. Казалось, что в том особняке и завершит он свой жизненный путь, но выходила больного не бросившая его Гертруда Карловна. Супругой ему не стала, а вот заботливой врачевательницей, сиделкой и умелой домоуправительницей преуспела. В свободное время, обычно с рассвета, пропадала она на рынках города: "толкучках" и "нахаловках", умело добывая лекарства да продукты питания, выменивая их на более-менее ценные вещи из дома. Деньги утратили ценность ещё в чёрные дни отречения императора и бегства господина Керенского, у большевиков до всего рук не доходило, гася болячки, они объявили военный коммунизм. То-то им доставалось от разгневанной Гертруды Карловны, когда перед ужином, гремя посудой на кухне, она не сдерживалась в выражениях, перемешивая крепкие эпитеты на русском с немецкой бранью. А уж вечерами, если завязывалась беседа, Лазарь Наумович выслушивал такие откровения, что скажи ему кто прежде, вряд ли сослуживице удалось долго задержаться под его началом в былые годы.
Фрондирующую публику профессор обходил стороной, не то чтобы терпеть подле себя. Власть монарха была для него святыней, а вот мадам Берг в былые времена, оказывается, на неё покушалась. И могла бы за свои убеждения и активные действия очутиться не раз за Уралом, в Сибири и ещё черт те где, не унеси они ноги со своей подругой, социал-демократкой Екатериной Дмитриевной Кусковой[68] из Саратова. Там и остался её первый и единственный сердечный избранник, открывать имя которого Лазарю Гертруда Карловна не посчитала нужным. А вот о своих дальнейших мытарствах вещала без сожалений и стеснения.
Идол её, Екатерина Кускова, личность незаурядная и закопёрщица во всех их начинаниях, таскала подругу за собой как на верёвочке, пока сама не угодила в тюрьму за распространение нелегальной литературы и выступления в подпольных кружках. Не стеснённая в средствах благодаря родословным родителям, всё ещё наивно лелеющих мечту вернуть заблудшую овечку на путь истинный, Гертруда бежала за границу, где познакомилась с Прокоповичем[69], Струве[70], Аксельродом[71] и с другими вождями русской социал-демократии, от перечисления имён которых всякий раз Лазарь Наумович, постанывая, крутился волчком на диване, жалуясь на тут же обостряющиеся головные боли. Однако, если Гертруда замолкала, то ненадолго, более всего её пленил земляк, саратовец Виктор Михайлович Чернов. О нём она могла вещать часами, не скрывая, что знала его лично. Основатель партии социал-революционеров, теоретик народного социализма, призывавший объединить крестьянство в тайные братства для защиты народных прав и мечтавший покрыть всю страну крепкой паутиной таких крестьянских организаций, чувствовалось, запал ей в душу не только своими идеями. Смущало её одно, признавалась она, Чернов, ещё в гимназии приобщившийся к достижениям демократической мысли — к творчеству Добролюбова и Чернышевского, после создания партии эсеров в 1902 году и, вступив в её ряды, стал активным сторонником террористических методов борьбы, обосновав тактику индивидуального террора в ряде творческих работ. Она, ярая противница кровопролития, готовая порвать с Черновым на этой почве и выехать из Женевы, решилась с несколькими единомышленниками хлопнуть дверью напоследок и, явившись в издательство газеты "Революционная Россия", бросила на стол редактора коллективное заявление. Этим бы дело могло и закончиться, но в коридорах нежданно-негаданно Гертруде встретился тот, которого, казалось, навсегда она потеряла в молодости. Это был тот, чьё имя Гертруда никогда не упоминала в своих исповедях Лазарю. Имя, казалось, навеки забытое.
С Григорием Гершуни[72] и Евгением Азефом[73], прибывшими из России, в кабинете редактора у окна стоял её Лев Верховцев!
— Так-так, — оживился всё это время дремавший на диване Лазарь Наумович и приподнял с нескрываемым интересом веки. — Лирики и романтизма ещё не звучало в ваших повествованиях. Ужель средь жестоких политических сражений присутствовали и подобные человеческие эмоции? Я ошеломлён и жажду слушать вас далее, любезная Гертруда Карловна.
Произнесён был впервые столь продолжительный изысканный монолог не без нескрываемого сарказма.
— Не грызлись же мы всё время! — сорвалось с губ вспыхнувшей рассказчицы, и она, замкнувшись, надолго смолкла.
Ей вспомнились те дни. Чувства, тлевшие искорками в сердцах давно расставшихся и потерявших друг друга, тогда, после встречи, обернулись пламенем, а после нескольких тайных свиданий пламя грозило разгореться в пожравший бы обоих костёр. Страсть, казалось, отодвинула дела партийные, обязательства и тревоги. Но Лев Соломонович Верховцев был членом Боевой организации партии и вскоре был схвачен жандармами после убийства министра внутренних дел Сипягина Степаном Балмашёвым[74]. Больше они не виделись. Балмашёв был повешен в Шлиссельбургской крепости[75] в майское светлое утро. Верховцев снова пропал без вести.
