Меня возмутила эта пара. Наглым заводилой был, как обычно бывает, плюгавый. Я встал, подошёл к нему и предложил или замолчать, или выйти из зала. Он: «А ну давай выйдем». Мы вышли втроём. Они источали денатурат. Плюгавый отступил в сторону. Против меня оказался здоровяк.

Дело принимало дурной оборот. Он был выше меня и килограмм на двадцать тяжелее. Я был худ и тонок. Силы явно неравные. Но я был зол и не хотел отступать. Принял боксёрскую стойку. «Ну, давай», – плюгавый подзадоривал здоровяка. Тот медлил. Я выжидал. Он оглядел меня и усмехнулся, в уголке его губ выступила пена.

– Чего тут мне с ним, – сказал он.

Пожалуй, он не хотел со мной драться, считая, что я ему не соперник. Плюгавый подталкивал. У здоровяка, судя по всему, было ко мне дружеское расположение.

– Послушай, – сказал я ему, и голос мой дрожал от напряжения, – твой дружок пьян, бери его и уходите, пока милиции нет.

Он принял мои слова прямым текстом, ухватил плюгавого за талию, прижал к боку, как ребёнка. Тот дрыгал ногами. Во дворе была клумба с недавно посаженными цветами. Здоровяк со своим живым грузом подмышкой прошагал через клумбу наискосок и был таков.

В библиотеке мне пояснили, что здоровяк был боксёром, отсидел небольшой срок за драку и, по-видимому, не вполне психически здоров.

На следующий день в библиотеку вновь пришли эти двое, на этот раз вечером. Плюгавый предложил мне выйти: «Не боись, поговорить надо».

Разговора не получалось. Они повели меня по тёмным улочкам Читы. Остановились у невзрачного домишки. Плюгавый позвал кого-то по кличке. Женский недовольный голос ответил, что его нет. Я подумал: значит, этот тип ушёл на дело.

Было ясно: ничего хорошего мне ждать не приходится. Надо вырваться и убежать. Но на пределе страха и злости я стал каким-то другим и готов был стоять до конца.

Вдруг здоровяк хохотнул с какой-то ухмылкой: «Такие парни на этого». И мне, отпустив мою руку: «Мотай, паря, пока жив».

С меня будто груз упал. Я вырвал свою левую руку из руки плюгавого, буркнул что-то, повернулся и пошёл в сторону освещённой улицы. Плюгавый что-то кричал здоровяку, а я ускорил шаг, сдерживаясь, чтобы не перейти на бег.

Только теперь у меня похолодело сердце. Понял, что едва избежал смерти.

День спустя начался мой первый полевой сезон.

В кузове под брезентовым навесом пляшут холодные ветры. Сижу в этой весёлой компании, нахохлившись, четвёртый час, с утренней зари. Сергей Иванович – мозг нашего отряда – из кабины по карте ведёт маршрут. А я, грубая физическая сила, пытаюсь удержать под полушубком остатки тепла и уныло гляжу на дорогу, которая вырывается из-под заднего борта и тянется за нами, как белый след высотного самолёта.

Где-то горит тайга. Ближние сопки проглядывают мягко, расплывчато. За ними мгла. Солнце – тусклое фарфоровое блюдце. Слева внизу, в глубокой долине, залитой дымом, прячется река. Временами ярко вспыхивают излучины.

На остановке, пока шофёр пинает ногами баллоны и уединяется, Сергей Иванович поясняет мне:

– Этот дым даже климат портит. В надцатом году задымили целую Европу. Не стало солнечных деньков. И произошёл большой неурожай. Вот и от вулканических дымов так бывает.

То ли он щеголяет своей эрудицией, то ли просвещает меня, то ли тренирует свою память. Меня такие разговоры не греют. Сергей Иванович знает много всякой всячины. Не знает только, что в кузове за его спиной человек мёрзнет.

Машина остановилась.

– Просыпайся и высыпайся из кузовка! – кричит начальник.

– Сейчас, – бурчу я, стягивая полушубок, разминаясь и доставая из-под лавки два молотка и рюкзак с мешочками для образцов, этикетками, лейкопластырем…

Спрыгнул на землю ватными ногами. Начальник показывает свои часы:

– Надо живей. Раз-два. Ясно?

Поглядев на карту, он прячет её в полевую сумку. Плавно и широко идёт по тропинке в редколесье лиственницы. Стволы зеленоваты от мха. У корней снег в иголках, как грязная вата под новогодней ёлкой.

На склоне выпирает тёмная глыба гранита. По осыпи карабкаемся к ней. Сергей Иванович, выбрав свежий валун, колотит по нему своим тяжёлым молотком. Взвизгивают осколки. Не отвернёшься вовремя – ужалят. Отбираю плоские обломки и обрабатываю их.

– Не так! – Начальник тяжело дышит. – Чтоб как ладошка. С одного бока оставляй несвежий. Вроде сыра с коркой. Сюда лепи клейкопластырь. Номер образца – простым карандашом. Не химичь – расплывётся. Ясно?

– Как этот день.

А день мутный. Обколачиваю образец. Четыре удара по нему, пятый – по пальцу. Ничего, привыкну.

Спускаемся по каменистому распадку. В песке между валунов поблескивают золотистые чешуйки слюды.

Сергей Иванович рыщет по склону, как ищейка, взявшая след. Переходит в соседнюю падь. Осматривает скалу, говорит мне, где надо отбить образец, а сам делает запись в полевом дневнике. На этот раз в образце блестят кристаллики кварца и слюда.

– Грейзен. На контакте с гранитом. Тут всякое водится. Бери бериллы и топай за топазами. А опричь того есть волчья слюна. По-нашему, по-простому, значит вольфрамит. И молибден. Ясно?

Мы усаживаемся на блестящий щебень. Настроение у него хорошее. Значит, обнаружил что-то интересное. После перехода по склону среди замшелых серых камней он опять стал рыскать.

Оказывается, мы пришли к редкостным гранитам. Среди белых зёрен и редких блесток слюды торчат зеленовато-голубые кристаллы амазонита.

Отбили образцы.

– Этот амазонит – знатная штука. Одним словом, два слова – полевой шпат. Захватил чуточку рубидия да цезия, и поголубел, голубчик, и позеленел. Между прочим, знаешь, где он встречается?

– На Амазонке.

– Гениальная прозорливость! Амазонит – на Амазонке. В Турции – правительство турецкое… В этаких небесных камушках, в тектитах! Не путай с текстами, тестом и тостом.

Не нравится его ирония. Терплю. Что поделаешь? И знает много, и постарше, и начальник. Сразу три богатыря в одном человеке.

Возвращаемся. Ноги тяжёлые, камни продолбили поясницу насквозь, на ресницы катится пот. Начальникова спина качается впереди, и на ней не прочтёшь, будет ли привал, скоро ли кончится эта каторга.

Ну, наконец-то! Он с ходу залезает в кабинку, смахивая пот с лица:

– Тронулись!

Забрасываю в кузов осточертевший груз, молотки, переваливаюсь через борт: «Готов!»

Машина подскакивает на корнях и камнях, как резиновый мячик. Борта играют мной «в пятый угол». В кузове ветер хороводит сор и мелкие снежинки. Холодина!

Бессмысленно злюсь на эту бесконечную дорогу, промозглую весну и настырный ветер. Леденеет влажная телогрейка, стынут пропотевшие одёжки.

Начальник везёт меня в какую-то прекрасную даль. Ему из тёплой кабинки видно. А мне – убегающая назад постылая дорога. И ветреность аж во внутренность… Тьфу, чёрт, заговорил, как он…

К вечеру я нахлобучивал шапку, поднимал ворот полушубка и вытягивался в кузове. Перекатывался, стукался о борта, и тело постепенно деревенело. Я округлялся, покрывался корой и внутри становился твёрдым и холодным, со своими двадцатью годовыми кольцами.

От кольца к кольцу я переходил в прошлое. Вспоминал практику в Крыму, где лучи солнца, испепелив кожу, грели кости. Вспоминал душное бакинское лето, когда звёзды падают и плавятся, а днём солнце бьёт по голове так, что в глазах темнеет. Тутовое дерево в Нагорном Карабахе и обжигающий глоток «тутовки».

Где-то гудит мотор, прыгает кузов, лютует ветер и веет снежная пудра. Где-то скверно, жёстко, больно, и теряются, растворяясь в холоде, пальцы, руки, ноги и – всё тело. Где-то жить невыносимо…

А мои закрытые зрачки видят дрожащее над лугом марево и ослепительное солнце, которое светит так неистово, что кожей чувствуешь давление его лучей.

Я, сам того не понимая, пытался достичь блаженной нирваны индийских йогов.

Закутывался в собственные мысли, как личинка шелкопряда в кокон.