У Софьи Ковалевской, математика и литератора, есть драма в двух частях «Борьба за счастье» (1887), где показано, как развивались события при одном и при другом поступке в определённый момент. И каждый из нас много раз осознанно или бессознательно делал такой выбор из нескольких вариантов.

Бытие давит на нас, заставляет прилаживаться к текущим обстоятельствам, поступать так, как проще и легче, как в подобных ситуациях поступает большинство. Короче, приспосабливаться к окружающей среде.

У нас есть возможность сознательно противостоять давлению среды, определять своё бытие. Зачем это делать? Зачем идти против течения? Зачем лезть в гору, если известно: умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт? (В последней экспедиции пренебрежение этим мудрым заветом едва не стоило мне жизни.)

На мой взгляд, так нужно делать, чтобы сохранить свою личность от внешнего давления. Потому что оно направлено прежде всего на интересы материальные (мы живём в Техносфере, искусственной среде, где приоритет за техникой, производством и потреблением). Для нормального человека этого слишком мало. Как я полагаю, у него должны быть ограниченные материальные и безграничные духовные потребности.

Впрочем, каждый выбирает то, что считает нужным. О себе могу сказать, что невольно жил по такому принципу. После изгнания из института и крещения Сибирью ждал меня ещё более жестокий удар судьбы. После него шансов оставаться самим собой, то есть таким, каким остаюсь до сих пор, было слишком мало.

Не знаю, внятно ли я рассуждаю. Судите сами: ведь каждый из нас в какие-то моменты мог иначе выбрать линию жизни. И стал бы не совсем тем, каким является сейчас.

Вернулся я из Забайкалья летом 1954 года, чтобы проситься обратно в МГРИ. Заработал за полгода 600 рублей. Оброс тёмно-каштановой бородой. Ехал из Читы в Москву в плацкартном вагоне, можно сказать, со всеми удобствами.

Прибыл на Казанский вокзал, рядом с домом на Каланчёвке, где мы жили. Поднялся на шестой этаж, позвонил в свою квартиру. Слышу перестук каблуков матери. Она приоткрыла дверь, закрытую на цепочку, взглянула на меня и резко захлопнула дверь. Каблуки выбили дробь, удаляясь. Вдруг тишина. Быстрое возвращение, распахнутая дверь… Я – дома!

С тех пор маме не нравилось, что я из экспедиций возвращался бородатым. Её испуг можно понять. Было лето 1954 года; по городам и весям разносились слухи о беспределе уголовников.

Нас, изгнанников, волновало совсем другое. Нас осталось человек десять-двенадцать. Кого-то забрали в армию, кто-то избрал другой институт.

Мы собрались у двери кабинета директора, ожидая аудиенции. Делились впечатлениями от проведённых месяцев. Выяснилось, что погиб один из нас, изгнанников, Ванадий Мартынов, как-то странно, пошёл через озеро, покрытое льдом, хотя ему это запретили, и провалился.

Вдруг невысокий тёмно-русый Коля, похожий на Сергея Есенина, вытащил из-за пазухи книжку Ивана Ефремова, грохнул её на пол, затоптал ногами и заголосил:

– Три тыщи метров!.. Сердце не мотор!.. Романтика чёртова!..

Мы опешили. Постарались его успокоить. Он показал своё темя, на котором белел клок седых волос. Рассказал о своих злоключениях.

Оказалось, он и не собирается проситься в институт, лучше пойдёт в армию. Просто хотел повидаться с нами. Из его сбивчивого рассказа я понял, что работал он в горах Средней Азии, на берегу горного озера на высоте три тысячи метров над уровнем моря. Там вели разведку месторождения. Рабочими были в основном бывшие зэки. Начальник на всякий случай поселил Колю в свою палатку.

Рабочие любили пошалить. Могли подбросить в палатку начальника то ли капсюль-детонатор, то ли взрывчатку. Начальник, привыкший к таким сюрпризам, успевал выбросить подарочек обратно, а Коле было не по себе.

После получки группа рабочих спустились в ближайший посёлок, разгромили там лавку, привезли ящики водки, закуску и устроили, что называется, большой шмон. Но если в тюрьмах и лагерях шмонают заключённых, то тут пьяные бывшие зэки гонялись за всеми прочими.

Коле вместе с группой интеллектуальных работников пришлось бежать вокруг горного озера: три тысячи метров над уровнем моря, а сердце не мотор. Страху натерпелся по полной программе. Пьяные вскоре выдохлись и полегли на поле отменной брани. К ночи всё затихло. Спали спокойно. Проснулся Коля от какого-то шума, выглянул из палатки…

Очнулся в больнице. Сильное сотрясение мозга, рана на голове. Это жители деревни, где разграбили ларёк и, возможно, кого-то побили, собрались пораньше и устроили погром, колотя всех подряд.

Рассказав свою печальную историю, Коля удалился. Кажется, он пел тенором в армейском ансамбле песни и пляски. В институте он вроде бы не пел. Возможно, сказалась травма.

Когда в кабинете ректора собрались деканы всех факультетов, нас вызывали по одному и решали нашу судьбу. Я надеялся на свою хорошую характеристику с места работы. Перевесили мои неуды и прогулы.

Вердикт произнёс заместитель ректора по учебной части Синягин:

– Если тебя принять, ты весь институт испортишь.

Оценка моих способностей была слишком завышена, но от этого мне легче не стало. Меня отчислили из МГРИ, так и не зачислив.

Это была катастрофа. Устроиться на работу в дальние края было нереально. Впору отправляться в армию. Что дальше? За 3 или 4 года многое может произойти со мной. Не буду же после армии сидеть на шее у родителей. Пойду работать. Заочная учёба? Захочу ли? Мать постарается найти мне выгодную работу, используя свои знакомства в «высших кругах». Там же постарается найти мне невесту. После того как я опозорился во МГРИ, придётся или уйти из семьи, или стать послушным сыном.

Домашним я ничего не сказал. Уходил утром, приходил поздно вечером. Почти всё время проводил в Библиотеке имени Ленина. От Каланчёвки до неё и обратно ходил пешком. Что произошло в следующие месяцы, забыл. Провал в памяти. Как у Гоголя в «Записках сумасшедшего»: «Числа не помню. Месяца тоже не было. Было чёрт знает что такое».

Возможно, наша память избавляет нас от тяжёлых и никчемных переживаний. Я даже запамятовал, почему решил отправиться в Ташкент. Скорее всего, поздней осенью в Москву приехал младший брат моей бабушки Михаил Осипович Хачатуров – главный прокурор железных дорог Узбекистана. По-видимому, он предложил «устроить» меня на геологический факультет Ташкентского политехнического института.

Зима была морозной, я простудился. Донашивал свою институтскую форму, но уже без погон, шинель, ходил в обычных ботинках, часто мёрз. В ночь под Новый год отчим крепко выпил. Пьяным он резко менялся. У него стекленели глаза, он ругался и буянил.

На этот раз он обрушился на меня, оскорблял на разные лады. Я оделся и вышел из дома. «Был сильный мороз». Быстрым шагом я вышел на Садовое кольцо, перешёл его и двинулся в сторону метро «Маяковская». Фуражка и лёгкая шинель были не по погоде. Быстро замёрзли ноги в ботинках.

Было пустынно и холодно. Ярко горели, порой мигая разноцветными лампочками, окна в домах. От этого становилось особенно одиноко. Можно бы написать: от ветра и мороза слёзы застывали на щеках, но этого не припомню.

Пройдя метро «Маяковская», зашёл в парадное какого-то дома. Скорее всего, это был тот дом на Садовой, где находилась «нехорошая квартира» из «Мастера и Маргариты», Михаила Булгакова. Конечно, об этом романе я тогда не знал.

Поднялся на площадку между первым и вторым этажом, встал у окна, под которым была горячая батарея. Постепенно отогревались руки, ноги. Долго стоять на одном месте было неловко. Из квартир иногда выходили люди. Я делал вид, что остановился, спускаясь или поднимаясь по лестнице.

Так и промотался всю ночь по новогодней морозной Москве, заходя время от времени в подъезды, чтобы согреться.

Тут бы преисполняться жалостью к самому себе, бесприютному. В памяти проигрывалась: «Вечер был, сверкали звёзды, на дворе мороз трещал. Шёл по улице малютка, посинел и весь дрожал». Что там было дальше, я не помнил, откуда взялись эти строки, не знал. Они были к месту, вызывали горькую усмешку и не давали хандрить. Да и не было причин жалеть себя: плохо учился и много прогуливал. Сам во всём виноват.