Сопки вдали были светлые, с чёрными каёмками, будто вырезанные из картона. Приближаясь, они медленно поворачивались, открывая затенённые склоны, и становились выпуклыми.

Шоссе стало петлять, поднимаясь на Яблоновый хребет. Неожиданно стемнело. Через дорогу наискось заструилась позёмка. Началась пурга. Снежинки, словно притягиваясь к машине, липли к стеклу.

Снежный хоровод то и дело сбивал нас в кювет.

За день проехали совсем немного. Заночевали в селе Романовке, со всеми удобствами, в просторной деревянной комнате. До поздней ночи стучало домино, всплывали к потолку клубы папиросного дыма и хохотали на скрипящих кроватях заезжие шоферы, развлекаясь анекдотами.

За Романовкой свернули на запад и спустились на Угрюм-реку – Витим, как на широкое заснеженное шоссе. За зиму машины накатали здесь гладкие колеи.

Грузовик скользил по льду, изредка подскакивая на трещинах.

Повсюду сутулились сопки, усыпанные, как иголками, хилыми лиственницами. Ветер сметал снег с обрывов. В излучинах поблескивал лёд, и у машины заносило задние колеса. Плавание!

Застывшая река текла и текла навстречу. Редкие, чернеющие над обрывами зимовья спокойно провожали нас узкими щелями окон. Мотор гудел по-домашнему, как примус. В кабине было уютно и скучно.

А если остановиться у этого обрыва, над которым свисают лохматые кусты, и покопаться в сером песке? Вдруг блеснут в ладонях жёлтые крупицы золота? На этой реке всё возможно…

А в сущности, зачем мне золото?..

Лопнул баллон. Я выпрыгнул из кабины, будто в ледяную воду. Перехватило дыхание. Помогая Николаю Николаевичу, я успел прочувствовать власть сибирского мороза, сковывающего пальцы и губы, высекающего слёзы из глаз.

А там – вновь кабина, налитая теплом, и течение навстречу замерзшей реке, тёмным берегам и заснеженным сопкам…

В сумерках добрались до поселка Еленинское. Мороз крепок. Снег под ногами скрипит – нет, поёт, звучит звонко и нестройно, как скрипки оркестра, когда их настраивают перед началом концерта. И звёзды были звонкие, лучистые…

ГАЗ уже ворчал – Николай Николаевич сидел в кабине. Вновь мы двинулись по гладкой, как шоссе, реке, и бесконечные гряды сопок поползли нам навстречу.

Последняя ночёвка – на глухой перевалочной базе. Мы поднялись затемно. Николай Николаевич принялся разогревать мотор. Невдалеке пьяный шофёр (про себя я прозвал его Бандюганом) повздорил, возможно, со своим спутником, и стал избивать его монтировкой. У того слетела шапка, кровь потекла по лицу.

Рядом со мной стоял ещё один шофёр. Мы бросились к ним. Он оттащил раненого, который шатался и плохо соображал, и повёл его в избу. Я держал сзади Бандюгана. Когда он успокоился и прохрипел «пусти», я его отпустил и подошёл к нашей машине. Николай Николаевич деловито возился с мотором, а я медленно ходил, ожидая его указаний.

Бандюган повозился возле своей замёрзшей машины и чтобы улучшить своё настроение, стал громко характеризовать меня в самых изысканных выражениях. Я молча прохаживался у нашей машины. Постепенно он вдохновлялся от своих слов и, наконец, бросился ко мне со словами: «Убью, жид проклятый!»

Такое вот оригинальное оправдание покушения на убийство.

Возможно, у меня был солидный вил: борода, полушубок. Он драться не полез, а в кураже поднял большой камень и, хрипло матерясь, попытался прибить меня. Будь камень поменьше, я бы испугался. Но агрессор явно переоценил свою мощь. Я отступил на пару шагов. Камень упал недалеко от его ног. В толкании тяжести он не был силён.

В краткую паузу он сообщил, что готов ещё отсидеть срок за проклятых жидов, после чего взбодрился, схватил бревно, кряхтя, поднял его и опустил на то место, где только что стоял я. И на этот раз он не соразмерил свои силы. Я отступил на шаг, и бревно упало передо мной.

Николай Николаевич разогревал мотор и ни на что не обращал внимания. У меня вскипела злость. Быстро обойдя сзади машину, я достал из кабинки монтировку и был готов к бою. К счастью, у Бандюгана пыл угас. На мою голову сыпались только проклятья. Он отошёл к своей машине, а мы двинулись в путь.

…В приземистом посёлке Ципикан экспедиция арендовала избу, где нас дожидался паренёк-бурят Василий, с плоским лицом, чёрными блестящими раскосыми глазами и носом-картошкой. Он улыбался, расспрашивал о дороге и о Москве, угощал гречневой кашей со свиной тушёнкой и крепким чаем. Я был суров и немногословен. Он вдруг предложил мне:

– Попади одной из двух капель с потолка в копейку!

Потолок был низок, но я не рискнул поспорить. Он сказал:

– А я попаду.

– На полном серьёзе? – спросил я.

– Банка сгущёнки, идёт?

Он положил копейку на пол. Встав на стул, воткнул нож в потолок. Налил в кружку воды и замочил рукоятку ножа. Упала капля и, конечно, мимо монеты. Он сказал мне:

– Клади копейку на мокрое место.

Вторая капля шлёпнулась точно в цель.

Я был посрамлен. Открыл для него банку сгущёнки. Он – для меня – открыл банку из своих запасов.

Василий весь вечер развлекал нас разговорами. Приятно текла его весёлая речь с мягким акцентом и частым повторением «бесполезно».

– Василий, а ты чего сам не ешь?

– Бесполезно, всё равно потом голодным будешь.

Отдохнув и разгрузив машину, мы через сутки отправились восвояси.

Самые неприятные часы пережили, когда в баке кончилось горючее. На все лады пытались открутить пробку металлической бочки с бензином, стоящей в кузове, – бесполезно! Колотили по пробке молотком, изуродовали её. А на сотню вёрст вокруг мороз и безлюдье.

Лишь к ночи – не помню, каким образом, – добрались мы до бензина. Поехали. Чуть ли не пальцами удерживали смыкающиеся веки. Рассказывали анекдоты, пели, чтобы не заснуть…

…Я вывалился из кабины на снег и раскрыл глаза. Машина стояла во дворе. Надо мной лениво посмеивался Николай Николаевич. Приехали, Романовка!

В Чите меня ждала сидячая работа в геологических фондах.

Был, напомню, 1954 год. После смерти Сталина прошла «Ворошиловская» амнистия 1953 года, с подачи Л.П. Берии. Освободили больше миллиона заключённых, преимущественно воров, хулиганов. Резко выросло число преступлений, в частности убийств и разбоев. Во всяком случае, так получалось по слухам (статистика была засекречена).

Обстановка в городе была напряжённой. Однажды я возвращался поздно вечером домой, на окраину города. Улица была пустынной. Шедший передо мной прохожий, услышав мои быстрые шаги, свернул в сторону и прижался к одному из домов, под фонарь. Когда я прошёл, он вновь двинулся по улице.

В Москве весна была в разгаре, в Чите она только началась. Приехал младший начальник Анатолий. Для него мне пришлось в геологических фондах делать выписки и кальки с отчётов совершенно секретных, к которым у него не было допуска (а у меня был). Эти материалы я закладывал за пазуху и тайно выносил, рискуя свободой.

Почему я пошёл на такие уголовно наказуемые действия? Пожалуй, легкомыслие, за которое едва не поплатился и пережил неприятные моменты в своей жизни.

Вечерами и по воскресеньям я бывал в районной библиотеке. Читал разные книги, заглядывал в газеты и журналы. Мне приглянулась девушка, возможно, студентка. Она была красива: лицо цвета слоновой кожи, с тонкими чертами; лёгкий румянец, чуть раскосые крупные глаза. Какая-то экзотическая смесь. Я не решился с ней познакомиться.

Однажды завалились в библиотеку два субъекта моих лет: крупный, высокий, с детскими глазами и неопределённым выражением лица и блуждающим взглядом, как бывает у психически больных или умственно отсталых. Другой на голову ниже него, плюгавый, порывистый в движениях, глаза с прищуром, лицо злобное. Они шумели, смеялись неестественно громко и матерились.

(У нас в XXI веке при капитализме своеобразно проявилась свобода слова. Выражения, прежде считавшиеся непечатными, печатают, произносят со сцены в театре, без смущения употребляют в обыденной речи. В те далёкие времена нормальные люди знали, где и в каких ситуациях допустимо сквернословить.)