Ну а сами всё ли понимают:

кто они, как их дела смешные

всякие? Шалят они на сцене,

а глазенки умные и злые.

А когда уйдет последний зритель,

цирк закроют, верхний свет потушат —

выбегут на сцену и представят

зрелища не нашего калибра,

полные высокого трагизма, —

а смешно как, сука,

аж до колик.

Ничего и не страшно – шаг шатает

не от всяких там чувств каких, предчувствий,

не от голода своего, чужого,

а от тряски живой – от пьянки, блядки.

Я заснула под утро, в мех уткнувшись

жаркий, зверий, вонючий, сама в клетке.

Ох, подельники, собутыльники, вы,

друг хвостатый, зверище полосатый,

вы уж как-нибудь сами, без хлыста чтоб,

добровольно давайте представленье.

Я, такая вся в блестках, подчиняюсь

ритму, замыслу, грации движений.

Мы не только имена

Зве́рям раздаем, но и

тяжелее бремена —

ради к младшим, к ним, любви.

Неврожденные черты

проступают сквозь шерсть, мех:

были вглубь глаза пусты,

а теперь в них смысл и грех.

Представление идет,

как порядок учредил,

зыркает зверь, срока ждет

утоленья новых сил.

Был холодный зверий пар —

стала теплая душа,

ум, очнувшись ото сна,

первой понимает смерть.

Хищники:

Свистят кнутами жгучими —

мы щеримся, мы рыкаем,

мы взлетами прыгучими

большие тумбы двигаем.

Копытные:

Мы скачем – мах копытами,

на нас попоны красные,

в делах, кругах испытаны,

цирко́вые, гривастые.

Слоны:

С не прирожденной грацией

подбрасываем хоботом

и ловим, и овацией

заходится цирк, хохотом.

Прочие:

Считаем цифры хитрые,

на чем колесном ездием,

вертлявые и быстрые,

собаки и медведи и

те, кто не в бестиарии,

не так – в бреду горячечном —

непредставимы – парии,

арены пролетарии,

в запретном и изнаночном

мы представленье движемся

по-над ареной видимся,

по-на свету корячимся.

Смех утробен, жуток, жгуч;

глупый баловень народа,

клоун ловит солнца луч

рыжий, как его природа.

Смех – печалей старший брат,

снится цирку сон печальный:

белый клоун виноват

всею силой завиральной.

Корифей:

Оба наших дурака —

несмешные тунеядцы;

мнут друг другу друг бока,

вкруг охаживают братцы.

Клочья вверх – пух-прах – летят,

бьют со злобой неумелой;

зрители галдят, глядят

на такое смеха дело.

Зритель – шу́ту младший брат

в этой злобной, смертной сшибке;

нависают ряд над ряд,

невредимы по ошибке.

Смех над упавшим,

смех над побитым

в природе нашей,

гладных и сытых,

нищих и вящих, —

смех обоюдный,

раж настоящий,

грех неподсудный.

Я, бывает, когда не в настроенье,

когда силы мне тяжки, ненавистны,

то сам хитрыми, слабыми руками

попытаюсь с послушным реквизитом —

но момент упускаю, и пустая

шляпа передо мной, а кролик в клетке:

все, что кроме чудес, выходит плохо.

Страшно мелкому, что я извлекаю,

злясь, из небытия ему собрата…

Кролик, меха комок, а понимает,

что не надо бы так вот перед чернью,

забывая о правилах искусства…

Честным чудом, не хитрою сноровкой.

Цилиндр снимаю, достаю

из тесноты его

зверей – на малых познаю,

пытаю мастерство.

Затем тащу из тьмы другой

серьезнее улов —

жонглеров цирка моего,

гимнастов и шутов.

Я достаю им реквизит,

какой кому решил,

извлек я купол – вон висит,

арену расстелил.

Я зрителей, тесня тесней,

по кругу рассадил;

цилиндр трясет еще сильней

избыток грозных сил.

Конца и края жерлу нет —

тяну, еще тяну,

не всю ли вытянул на свет

веселую страну:

поля, леса, и море, и

хребты великих гор —

все, руки из чего мои

составили простор,

твердь звезд, земную пестроту;

не Бога ль самого —

заполнить мира пустоту,

не знавшего Его?