В квартире остались только его вещи. Вещи Карины исчезли. Они испарились, оставив только легкий шлейф ее запаха, ввергающий Вадима в тяжелое душевное состояние. Состояние отчаяния. Высшую точку проявления сегодняшнего напряжения.
Он лег на диван и, не сдерживая себя, заплакал.
Остаток дня так и провел – здесь же – на диване. В каком-то полузабытьи. В воспоминаниях. Иногда в жалости к себе, сопровождавшейся яростью к ситуации. В жалости и злости по отношению к тому, что она – Карина – сделала. В желании напиться. И в остром понимании, что не сделает этого: уже завтра пойдет к ее родителям, потому что Карина, конечно же, там. Он обязательно уговорит ее вернуться, потому что жизни без нее не представляет.
Но вместе с тем росло оскорбленное самолюбие, обида. Ущемленная гордыня также не молчала: «Она тоже виновата. Сама первая начала. Завтра же пойду – и все выяснится». Сквозь наплывающий сон проскользнули еще какие-то обрывки фраз, образы. Но это уже было в промежуточной зоне – ни наяву.
Ни завтра, ни послезавтра Вадим никуда не пошел. И после послезавтра и через неделю. Обиженное самолюбие, все более ослабевая, сдерживало натиск любви, утяжеленной тестостероном. Потом он поехал к брату на свадьбу. И вот теперь, вернувшись, точно знал что делать.
Договорился с мастером – взял отгул. Сегодня решится его судьба. «Или грудь в крестах, или голова в кустах».
Он долго и тщательно брился, пробуя рукой щеки и горло. «Кариночка не любит, когда плохо выбрит, когда пара колючек осталась «впрок». Долго и тщательно зачем-то вымывался. Срабатывала привычка: встреча с женой как бы символизировала сексуальные отношения. Выглаживал одежду. Приводил в порядок обувь. Набрызгивал больше, чем надо, на себя туалетной воды, машинально выполняя привычные движения. Оттягивал время выхода – рано идти неудобно. Противное же чувство неуверенности, сопровождая все и вся в сознании, тормозило минутную стрелку, на которую раз за разом устремлялся любопытный взгляд.
Дверь открыла теща.
– Ты еще имеешь наглость сюда заявляться? – с порога бросила она, -Делать тебе здесь нечего…
И все-таки в ее тоне, в ее голосе он услышал нотки неуверенности. Как будто она говорила не то, что хотела. Он скорее услышал: «Вадим, еще не время, рано еще, подожди».
– Мария Александровна, мне нужно поговорить с Кариной.
– А ее нет. Она уехала, – как бы чему-то радуясь, ответила теща.
– Мария Александровна… это неразумно, – он сделал нажим на «это», – я все равно поговорю с ней – здесь или в другом месте.
– Но ее, и правда, нет, – теперь уже оправдывалась женщина.
– Тогда скажите, где она, – Вадим не отступал, – Это уже, в конце концов, дешевая пьеса.
– Нет, ну ты посмотри на него… – возмутилась теща, – Это тебе не пьеса, парень, это правда жизни. Кариночка уехала в детский лагерь вожатой. Дядя Миша устроил ее туда на все три заезда. Так что теперь ее до сентября не будет.
– Но как? – удивленно промямлил Вадим. Уверенность и напор мгновенно улетучились: такой вариант ему и в голову прийти не мог.
– Не может быть… вы меня обманываете, – неуверенно проговорил он. Последняя его тирада оказалась результатом шока, оглупляющего человека и плохо соображающего, где он находится, и что ему говорят, – А где этот лагерь? – спросил машинально.
– Ну-ну… – усмехнулась теща, – Так я тебе и сказала. Пусть девочка хотя бы отдохнет от тебя… а то, может, и найдется кто по ней, – позлорадствовала она.
Последние слова прозвучали как-то неуверенно, как и те, самые первые. Чувствовалось, что в них, скорее, заложен педагогический подтекст. Пусть спонтанный – бабий, однако бьющий в цель, и притом – в десятку.
Вадим вдруг осознал всю серьезность ситуации. Он не услышал подтекста. Он ощутил всю трагедию момента – ему ищут замену. А что может больнее ранить мужчину с его природным чувством собственности на самку, прикрытым легким покрывалом – культурным слоем, которое и не покрывало то вовсе для некоторых, а так – пшик. Захотелось нагрубить теще, наорать на нее, обозвать. Даже обматерить. Так хотелось. Но он сдержался в последний момент. Дошло, что тем самым как бы обрывает последнюю тоненькую ниточку, связывающую его с этим родом, а, значит, и с Кариной.
– Мария Александровна, если вдруг передумаете, позвоните, пожалуйста.
Он ощутил самодовольство от того, что сдержался – не нагрубил. И это, как ни странно, на некоторое время отвлекло от мыслей о Карине. Повернувшись, через две-три ступеньки проскочил несколько лестничных маршей и вышел во двор. Машинально сел на скамейку у подъезда, оценивая ситуацию, отсутствуя и в этом месте, и в этом времени.
Сколько просидел так – час, пол часа, двадцать минут – слабо себе представлял. Его «разбудил» стук подъездной двери. Обернувшись, увидел Катюшу, младшую сестру его Кариночки.
– Катюша, привет! – он быстро поднялся навстречу, не сдерживая радости.
– Привет, Вадик, – она улыбнулась смущенно.
Катюша не перешла на его полное имя, как теща. И у Вадима получила продолжение появившаяся надежда.
– Катюш, ты мне скажешь, куда Кариночка уехала?
– Да, – девочка, явно, симпатизировала Вадиму, – Она в «Зорьке». Туда три раза ходит автобус,– сказала она просто.
– Катюша, я тебе так благодарен, ты даже не представляешь… Сочтемся, – крикнул он ей, повернувшись, уже убегая в сторону автостанции – этот лагерь он знал с детства.
Пионерлагерь «Зорька» располагался в очень живописном месте у небольшой речки, впадающей в Днепр в семидесяти километрах от города. Вообще-то назвать это место живописным – маловато. Одних исполинов-дубов там десятка полтора – в два и три обхвата – тех, которые не только двадцатый, но девятнадцатый век пережили.
У лагеря река изгибается, и как бы создает полуостров, над которым с другой стороны нависает высокий берег. Вот там, как раз, эти дубы-исполины и стоят. Как будто богатыри из прошлого, удерживающие своими корнями почву от размывания. Отвесная стена берега вся усеяна дырочками-отверстиями – гнездами стрижей. А сам лагерь – чуть ниже по реке, метров пятьсот от поворота. Там, где весь берег – пляж. Светлый-светлый. Будто топленым молоком облитый. С другой стороны небольшая деревенька спускается огородиками к реке. Берег сам по себе не очень высокий, но поднимается холмом вверх. Деревня – наверху. И вид у нее такой лубочный.
Часам к двум дня бело-голубой «пазик» подкатил к пионерскому лагерю. У Вадима снова заколотилось в груди. Так хотелось обнять свою Кариночку, что даже ощущал на себе ее прикосновение. «Как встретит?»
Кто-то другой в нем тихо нашептывал: «Зачем ты здесь? Где твоя гордость? От тебя же освободились, как от ненужной вещи».
Крашенные-перекрашенные металлические ворота на въезде распахнуты настежь. Но сам въезд перекрыт импровизированным шлагбаумом – полосато покрашенной жердью по типу деревенского «журавля» у колодца. И никого рядом. Хотя кто-то из персонала или ребят из старших групп здесь в это время суток должен быть.
Вадим пошел с остальными приехавшими в сторону группы зданий, просматривавшихся через березы, пожалев, что никого не оказалось у входа, чтобы спросить, где искать Карину. Но только подумал так – увидел вышедшего из-за деревьев навстречу крепкого, спортивного сложения парня в красных шортах и с красной же повязкой на рукаве в сопровождении двух девочек-подростков.
Поравнялись.
– Добрый день… – хотелось сразу же спросить, но дождался ответа.
– Добрый, – после секундной паузы и пристального взгляда ответил парень, слегка кивнув в ответ.
– Вы, наверно, дежурный по лагерю? Извините, а где мне можно найти Карину Покровскую?
– А вы кто ей будете? – с напускной серьезностью в свою очередь спросил тот.
– Я? – замешкался Вадим, – Я муж Карины.
В глазах парня что-то мелькнуло слабоуловимое. Он окинул взглядом Вадима с ног до головы, как бы оценивая.
