Сватовство не заладилось. Надменно и с лукавством отвечал французский посланник: «Не переменять же принцессе Елизавете веру, и наш принц Орлеанский обещался другой». Пренебрежение оказал мусью Кампредон русским варварам, притом знал, что принцесса Московитская рождена вне брака, солдатская дочь.

И цесаревна много плакала.

А тихий канцелярист втайне торжествовал.

Жалованье Егору Михайловичу положили самое малое, по чину его, но он бы служить цесаревне и задаром, рабски за великое счастье почитал.

Опять бумаги, чернила. Письма и вирши нежные.

Музы Парнасски писали рескрипт неотменно: станеши, Егоре, пиитом,

Рифмы слагати начнешь в сердце, купида стрелами разбитом.

Лизавета Петровна, младая и прекрасная, сама сочиняла вирши и песенки, без мысли, как малая птица весенняя. Пропоет стих, рассмеется и очарованного канцеляриста павлиньим расписным веером по носу хлоп! И убежит в сады-винограды на качели али в горелки с девками играть.

Славка садовая, зарянка, пеночка-весничка, звонкая певичка.

Во селе, селе Покровском

Середь улицы большой,

Расплясались, расскакались

Красны девки меж собой.

Любила, чтобы перед сном девки ей чесали пятки. Изошел бы он подле розовых тех пяток на поцелуи весь, каждый пальчик на ножке лобызая. Умер бы от счастья, как на розовом шипе — соловушка.

Белые ночи бессонные, зыбкие сию черную беду певцу амурных утех и тоски любовной наворожили. Так он стал госпожою страстен и царственную деву паче Венус обоготворил.

Оставил яблоки вкушать, угощался разве токмо в великий праздник Преображения Господня: цесаревна от запаха яблок страдала дурнотою. Была прихотлива: не переносила вида кладбищ и покойников, не ела рыбы и масла постного, оттого ей трудно приходилось в середу и пятницу и во все церковные посты. Любила гиацинты кудрявые и всякие роскошества.

Пленира же казалась то игрива, то презрительна: Столетов был наказанный плут, поротая шкура, отбылый секретарь любовника ея матушки — и рождал в ней некоторую ревнивую обиду. Память великого отца была унижена гнусной гишторией с семейством Монсов, а Егорка вовлечен был в те происки, лицо доверенное.

Зато умел складывать песенки — и был так явно, так нелепо пленен ею. Забавно терзать простака, петого дурака!

Я советую тебе

Иметь равную себе.

Второй возможный жених, граф Мориц Саксонский, раздумал жениться на русской цесаревне из-за политичных дел, польских интриг, притом присватавшись к ея кузине, вдовствующей курляндской герцогине: «сломал соломку», как переводила французское выражение сама Елисавета, мало опечаленная неудачей сего сватовства. (Впрочем, и от марьяжа с Анной Иоанновной блестящего щеголя, баловня дам и героя многих сражений отвели козни Меншикова и князя Долгорукова и его собственная ветреность.)

Третий суженый-ряженый, младший брат Голстейнского, князь-епископ Любека Карл-Август, совсем было променял Небесного Жениха на дочь российского императора, да после помолвки — экая горесть! — нареченный помер, заразившись черной оспой. Старинная немецкая поговорка оправдалась на бедном юноше, не избегнувшем ни любви, ни оспы.^[20]

Покуда матушка императрица покоила младшенькую под крылышком, небоязно засидеться в девках.

Но ея самодержавие была нрава простого, шла в посаженые матери на солдатских свадьбах и в крестные на крестинах у простолюдинов, дарила хлеб-соль новобрачным, рубль серебром — крестнику-младенцу, опрокидывала чарку водки, плясала и гуляла, меняла случайных кавалеров лет на двадцать ея моложе — и вот занемогла от злого норда, захаркала гнилой мокротой и кровью и скончалась.

Прощай, Марта, сказочной судьбы царь-баба!

Всей полнотой власти — и при покойной Катерине Алексеевне, и при отроке-наследнике, Петре Алексеевиче-младшем — обладал светлейший князь Римской империи Данилыч.

А императору было всего двенадцать лет.

И в свою пленительную тетку, которой минуло уже семнадцать, он по уши влюбился первой любовью, ребяческой горячкой и напрасно просил у Церкви благословения на родственный брак.

8

…Уж кем-кем, а дураком Егор Столетов не был и «словарей любви» не составлял. Сирена в сирени — сыскать бы счастливую звездочку, желание загадать — хмель поэзии, моя Пленира! Но присваивал богиню крадучись, тише мыши, никто о сей краже не ведал — так ему мнилось, несчастливцу. Не пойман — не вор, а ночами светло кропать вирши, плести рифмы, и свечам переводу нет.

Однако приходилось искать милостивца среди первых вельмож. К Меншикову не приступиться, Ягужинский крут и шумен и плутам гроза. А немцы русака природного пожалеют, жди!

Тогда Егор Михайлович прибиваться стал к старомосковской знати. Сновал с цидулками по поручению родовитых князей Долгоруких, прочих давних знакомцев, княгини Куракиной, князя Белосельского, Елагина. Перепадали червонные, и к столу садился вместе с челядью. Гордили с ним князья-бояре, однако же возноситься не приходилось, он нуждался службою: новые великие люди в случае, а прежнего милостивца глава в маринаде!

В два месяца государева розыска и два — каторги в Рогервике Егорушка увязал во времени, как в непролазной трясине, а на воле время борзо неслось, не засечь бы на ходу до крови иноходца, подков — на чужое счастье — не сбить. Вскачь, стремглав: померла ея самодержавие; разогнали совет верховников; герцога Голстейнского с супругой, цесаревной Анной Петровной, регент Меншиков спровадил за пределы Российской империи; там Анна Петровна родила наследника и схватила горячку, зимой любуясь фейерверком у холодного окна, и скончалась безвременно в цвете лет. А говорили о ней: «Анна умильна собою, и приемна, и умна; походит на отца». Без сестры родной осталась Елисавета.

Во весь опор, опрометью: юный император коронован и сменил двух невест; Меншиков всесильный низвергнут мощными врагами и на простой телеге отправлен в ссылку, в Березов, и с семьею; завладели властью князья Долгорукие, знатнейшая фамилия…

Толковали при Дворе: что за знатные суммы у Светлейшего отняты! Десять тысяч душ крестьян и города: Ораниенбаум, Ямбург, Копорье, Раненбург, два города в Малороссии — Почеп и Батурин — и капитала тринадцать мильенов рублей, из которых девять мильенов сберегалось за границею, в заморских кредитах, да, сверх того, на мильен всякой движимости и брильянтов; одной золотой и серебряной посуды у Данилыча отобрано более двухсот пудов. И от того прежнего величия дадено ему шесть рублей в день на прокорм с семейством и слугами — вот уж подлинно проходит слава мира сего.

— Москва много лучше Питера, там-то все болота, а тут все леса, охоте приволье… — твердили Долгорукие юному императору. Казалось, великому Городу наступает конец, стоять ему пусту. Двор воротился в старую Москву, и люди питерсбурхские разбегались, и напрасно гнили в заливе корабли.

Отрока державного два месяца держали безвылазно в усадьбе Горенки — подмосковном имении Долгоруких, тешили охотой да шумством. Монарх юный и не являлся во дворце, напрасно ждали придворные.

Растреклятого парадиза, гнилого болота чухонского Долгорукие знать не желали, уклад хранили боярский. Цесаревну Елисавет, искру Петрову, звали байстрючкой нагулянной, солдатской шлюхи ублюдком. И обошли, надув клеветы в уши царственному племяннику. Возмечтали даже заточить ее в монастырь.