Вы, чувства, которые мне
Одно несчастье за другим причиняете,
Вы указываете, вы мне восхваляете
Красоту моего светила!
Радуюся, что сердцо верное
Я себе получил
И всей тоски отбыл.
Радость моя неизреченная,
По век я своим почту твое сердцо верное.
Тогда он услышал, что она тихо плачет. Марта, крестьянская девка, солдатская шлюха, тезка сестрицы родимой, льет тихие слезы. Но вирши были его сочинения, а голос чужой.
Вещи Виллима Ивановича царица держала, овдовев, в своих покоях. Сейчас в руках стиснула батистовый платок с монограммой «DM». Губами сочными припала к черешневому длинному чубуку в оплетке пряденого золота: вещица до сих пор источала сладкий запах мяты и канупера.
Коль пойду в сады али в винограды,
Не имею в сердце ни малой отрады.
Почудилось, будто в красноватом сумраке сгустилась тень изящного кавалира: шелковый парик в серебряной пудре, французский, мышиного цвета нарядный камзол, любезная усмешка, манящий взор светлых глаз; однако бледность точеного лица необычайна, и вокруг шеи вместо голландских кружев в три слоя — завязан широкий пунсовый бант.
Черные глаза защурились за мокрыми веерами.
— Читай же… иди же… поближе…
Сердце мое пылает, не могу терпети,
Хощу с тобой ныне амур возымети.
Льзя ли тако возмечтать пиите — о, коль я монаршей лаской разутешен стал!
Ах, скорей, лови миг Фортуны, пока богиня судеб мокрыми траурными веерами машет и веет женским грудным жаром, душистым розаном и винищем; кради тайком минуту. Без парада, запросто. Кружево на низком вырезе смял и тяжелые багряные шелка робы.
Так он был вознесен — и тут же минуло как небывшее! Мертвого милостивца обокрал — али то через него, Егора Михайловича, казненный жадно урвал миг жизни?
Золотая табакерка очутилась в пальцах.
Шаги в залах, голос самовластный — то сиятельный лис сюда льстится? Егор завертел головой, как вор: сейчас застигнет на краже воротившийся некстати хозяин.
— Ах, Александр Данилыч идет… Быть тебе при Лизаньке, цесаревнину коррешпонденцию веди и для услуг будь, куда пошлет, а ко Двору тебе не бывать. Прощай, прощай.
Ея самодержавие откинуло черноволосую разубранную голову, будто ждала чего. Егор Михайлович придворный поклон отвесил с прежней умелостью, как француз природный, а не русак и притом отбылый каторжанин.
Отворилась малая дверца за китайской, пунсового шелка ширмою — цветы да небывалые птицы, — и он выскользнул весьма борзо.
В табакерке — не душистый нюхательный табак, а червонцы.
Ноги шли сами, веселые ноги, легкие.
Петухи пели — третьи, повсюду за плетнями мазанок. Весна!
А от Мьи-реки тянуло сыростью, тиной, и лодчонки о деревянные причалы бились. Монсов дворец со всеми достатками взят в казну, не дожил милостивец до триумфа великого едва пары месяцев. И золотцем светился кораблик над Адмиралтейством, а за ним паутиной — снасти и мачты кораблей, и в кабаке можно погреться, но Егор гребовал простолюдинами. Он гулял по Городу при дворянской шпаге, не опасаясь лихих людей, однако никто чужой не лез к нему: прохожие взглядывали в его очи и спешили по своим делам.
Взор его был нездешний, бывалого и охладелого человека взор.
Так в бездельстве, в праздном шатании минула весна.
7
Царицыным лугом шел он под цветущими деревьями к Летнему дворцу представляться юной цесаревне Елисавет Петровне. Мутилось в голове: здесь, в темной каморке, томился он за караулом с подельниками, Балакиревым и пажом, ожидая растерзану быть от царского гнева. Коль грозная приключилась перемена в судьбе его в те ноябрьские дни. И вот — словно то сон был душный, морок минущий, сызнова розоватый яблоневый цвет сыплется; дышат медово, пестреют в ковровых узорах из заграницы выписанные цветы; в деревьях возятся, перекликаются влюбленные птицы…
Из-за цветущих яблонь рослый и статный вышел навстречу гвардеец, выше Егорушки на целую голову.
— Егор Михайлов Столетов, прибыл за определением к ея императорскому высочеству… — заикнулся было пиита пред гранодиром, но умолк.
Парик с малой косицей пудрен, бел. Лазоревые глаза расцветали на круглом лице; прелестный крохотный рот смеялся жемчужно; на тугих ланитах, как у амуров, ямочки. Ежели Венус Италийскую из Летнего сада обрядить в красный мундир капитана Преображенского полка, право, краше не казалась бы! С перетянутой золотным шарфом осиной талией и стройными полными ногами напоказ в белых лосинах, в башмаках с пряжками красовалась шалунья.
Не вдруг узнал Егор Столетов цесаревну, и смутился, и погибель его была решена.
Ей было всего пятнадцать, и она считалась самой прекрасной женщиной России.
Много позже один парижский вертопрах издал «Словарь любви», где назвал тридцать признаков идеальной красавицы. Сии суть: молодость, рост не слишком высокий и не слишком низкий, всего лучше — как у Венус Книдской, фигура с приятной полнотой, не ледащая, гармония всех членов, длинные волосы, на ощупь подобные шелку. Кожа гладкая, нежная и на просвет с тонкими жилками, как у порцелиновой статуэтки из славного саксонского города Мейсена, белая без белил и румяная без румян. Высокий гладкий лоб, ровные виски. Брови дугой. Голубые очи, со взором нежным и милостивым. Нос скорее длинный, нежели короткий. Щеки округлой формы, с ямочками младенческими. Сладостная улыбка кораллового ротика и пухлая верхняя губа подобием Купидонова лука. Жемчужные зубы. Округлый полный подбородок с ямочкой. Маленькие уши, плотно прижатые. Шея цвета слоновой кости. Алебастровая грудь с округлостями снежно-белыми и глубокой меж ними ложбиной, где обитает Амур. Белые полные руки, длинные узкие пальцы, ногти, подобные розовым жемчужинам. Сладостное дыхание. Певучий голос. Манеры благородные, но обхождение без спеси. Походка, приличествующая добродетели.
И все эти школярско-сорбоннские дотошные перечисления явились точным описанием цесаревны Российской Елисавет Петровны!
Очи Плениры[19] небесны, лазоревы. Отчего так? Ведь ея самодержавие черноока; покойный Отец Отечества имел глаза темно-карие. Дочка Балкши Наталья, красотка фрейлина, в замужестве Лопухина, болтала вздор: «Оттого-де, что истинный отец Елисаветы был дядюшка Виллим Иванович, а его очи были голубые». (И за те бабьи вздоры поплатится в будущем клеветница языка урезанием, батогами и Сибирью.)
Французский лепет журчал, словно вода в славных каскадах Петергофских: ея высочество читала вслух стихи Ронсара и Дю Белле. С изяществом танцевала менуэт, обожала балы и маскарады и собиралась навеки отбыть в прекрасную Лютецию, замуж за наследного принца Лудовика.
А все те дворцы, парки и пирамидные фонтаны новой столицы образцом имели блистательный Версаль. И ея самодержавие хлопотала, чтобы устроить брак России с Францией: великое государственное дело! С былинной поры, от Анны Ярославны, королевы, таким союзом великие державы не сочетались. К французскому посланнику сговариваться ездил то всесильный временщик Меншиков, то зять, муж старшей дочери, Анны Петровны, герцог Голстейнский.
