— Тошно мне!..

— Слыхал про Шубина? В застенок взят. Дернут на виску, лицо красавчику изувечили щипцами калеными, и в Камчатку сослан! Пощедрее была бы ея высочество, поласковее с ближними людьми, а то ведь я и повыговорить могу сестрице государыниной! — не унимался шут.

И тут Столетов сквозь чад хмеля смекнул:

— Так ты донес на Алешку Шубина опять, хам Касимовский!^[23]Змей адов!

И бросился на шута. С хриплой бранью буяны катались в драке на заплеванном полу фортины, пока их не вышибли вон. Дворяне! Стыдитесь!..

Ночь не спал дома, все думал: да не чрез оного ли Балакирева причина ссылки Шубину учинилась и не за толь на Балакирева — и на него, безвинного, верного по смерть, — государыня цесаревна сердится?!

(Императрица Анна Иоанновна державным манием руки приблизила к Петровой столице не токмо Сибирь, но и дальнюю Камчатку. «Пошел соболей ловить», — говорилось о многих славных людях.)

В церкви у Троицы поутру сквозь дым кадильный со слезами жарко молился о здравии ея высочества Елисаветы Петровны. «Господи, спаси благочестивыя и услыши ны…»

…Свет северной ночи цедил в окна снятое молоко.

Егор Столетов чутким ухом ловил рулады: томления любви растревожили крохотную душу соловья.

Снова марал бумагу виршами.

Перечитал все — и остался доволен. «Искра Божия во мне!» Затем и не приметил, уставший, словно страдник на ниве, в горьком счастии сочинителя, как заснул. Последняя дремотная мысль: книжку славного Таллеманя, нарицаемую «Езда в остров Любви», непременно приобрести, придирчиво изучить и жестоко разбранить.

10

В доме фельдмаршала князя Василия Владимировича Долгорукого званый обед. Выпито немало за переменами кушаний, и гости разгорячились. У хозяина пышный — букли в три яруса — парик из шелковых волос сбился на ухо; хозяйка пунцовее розы.

— Птенцов Петровых всех отправили в иностранные государства послами, с почетом сбыли в чужие земли. Всю родню нашу, Долгоруких, от Двора разослали в дальние губернии и города. Один я остался, — говорил старый князь.

После оленьих языков в мадере и горячей похлебки из рябцов и куроптей с каперцами подали жареную индейку. Постники — шли Филипповки — довольствовались стерляжьей ухой и запеченными форелями, сигами с Ладоги.

— Ваша светлость толь славны в Марсовом искусстве и толь много дел великих для России свершили, что опасаться злобы врагов вам нечего, — отвечали сотрапезники в утешительном тоне.

— Кто помнит мои военные кампании: дело под Полтавой, поход на турков? Я ту Митаву брал, куриное герцогство. В фаворе бездельный и мизерабельный мужик, курляндский конюх! Что он смыслит в военных, политичных, государственных делах! Круче заворачивает, нежли пирожник Меншиков при Катерине Алексевне. Государь-отрок, упокой Господь его душеньку, Тайную канцелярию упразднил и казни все воспретил, а ныне царица палача Андрюшку Ушакова возвернула в застенок, немцам русской крови не жаль.

— Дядюшка прав, — молвил молодой капитан лейб-гвардии князь Долгорукий. — Левенвольды, Минихи, Остерманы, Бироны, Менгдены и принцы немецкие, карликовых городков владетели, на родине одну капусту жрали, а по праздникам — колбас не досыта, а на Русь приехали — важные господа! И уже русским старым барам утеснение!

Принесли миндальный пирог со сливками, господский белый, липовый мед и разные варенья.

— Паны в Польше сами себе крули и ничего не боятся, а нам в своем Отечестве какое житье!

Егор Столетов с учтивством, негромко, но внятно подал голос:

— Едино разве на природную русскую, искру Петра Великого надея. Цесаревна Елисавета Петровна говаривала все: «Коль скоро Господь Всещедрый дарует мне престол российский, Двор станет Версалем, процветут сиянсы и художества, а смертной казни во всей империи не станет». Здоровье Елисаветы Петровны!

Рейнское, токайское, мушкат, понтиак и шартрез заструились в кубки. Виват, цесаревна!

— Я ея высочеству, Лизаньке, крестным отцом прихожусь, — напомнил гостям князь Василий Владимирович. Сказал так запросто, от души, но со значением.

— Лизанька наша собою хороша — писаная раскрасавица, царь-девица, а государыня Анна Иоанновна престрашного зраку и толста без меры, — воскликнула княгиня Долгорукая.

И тут один из молчавших гостей сказал на всю развеселую беседу государево слово и дело.

Донос о непристойных речах, касающихся превысокой монаршей чести, сделал генерал-поручик и премьер-маиор Преображенского полка, принц Лудовик Гессен-Гомбургский.

К полудню явились в дом Нестеровых мушкетиры-измайловцы под началом унтера, взор ледяной, акцентус курляндский. В одном исподнем взяли Егорушку с постели и поволокли. Сестрица Марфинька бежала следом по снегу и умоляла служивых дозволить шубейку взять братцу.

После недолгих розысков — без кнутобойства и дыбы — вдругорядь оказался Егор Столетов на помосте лобном. Мороз выдался плящий. На улицах жгли костры. Приговоренный к смертной казни пиита дрожал всем телом, цыганским потом прошибло. Не житье нежным Музам в стране гиперборейской.

Канцелярист ушаковской кровавой бани заунывно объявлял народу вины крамольников и монаршую милость:

«Хотя всем известно, какие мы имеем неусыпные труды о всяком благополучии и пользе государства нашего, что всякому видеть и чувствовать возможно из всех в действо произведенных государству полезных наших учреждений, за что по совести всяк добрый и верный подданный наш должен благодарение Богу воздавать, а нам верным и благодарным подданным быть. Но кроме чаяния нашего явились некоторые безсовестные и общего добра ненавидящие люди, а именно: бывший фельдмаршал князь Василий Долгорукий, который, презря нашу к себе многую милость и свою присяжную должность, дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять, в чем по следствию дела изобличен; да бывший гвардии капитан князь Юрий Долгорукий, прапорщик князь Алексей Борятинский, Егор Столетов, которые, презрев свою присяжную должность, явились в некоторых жестоких государственных преступлениях не токмо против нашей высочайшей персоны, но и к повреждению государственного общего покоя и благополучия касающихся, в чем обличены и сами признались, а потом и с розысков в том утвердились. За которые их преступления собранными для того министры и генералитетом приговорены они все к смертной казни. Однако ж мы по обыкновенной своей императорской милости от той смертной казни всемилостивейше их освободили, а указали: отобрав у них чины и движимое и недвижимое имение, послать в ссылку под караулом, а именно: князь Василья Долгорукова — в Шлиссельбург, а прочих — в вечную работу: князь Юрья Долгорукова — в Кузнецк, Борятинского — в Охотский острог, а Столетова — на Нерчинские заводы».

11

…а Столетова — на Нерчинские заводы. В Сибирь!

Гнусливый голос сей вспоминал опальник, дрожа в арештантских санях на зимнем пути далеком. И еще страшное свидание из памяти не шло — с мастером заплечных дел Ушаковым; почти семь лет не встречались после первого дознания, и век бы не видаться. Постарел, раздался вширь Андрей Иванович, львиная морда дурной кровью налита — порою у несчастливцев образ Божий увечит неисцельная проказа, а сей от натуры таков. «Шея-то тонкая, по позвонкам вижу: топора ждет. Я тебя, молодчика, еще по Монсову делу запомнил… Безотменно тебе голову сложить на плахе…» — тяжкими, как свинец, серыми зеницами обер-палач пронзил Егора. Мертвы глаза те! Замер тогда Егорушка малой пичугой под взором пустых очей, знать, сама костлявая приглядывалась к Столетову.