– А в результате был полный разгром Красной армией и белых, и Петлюры, и поляков на Украине и в Центральной России! Пока ещё идут бои с поляками в районе Львова и под Варшавой, а с врангелевцами в Крыму, на Перекопском перешейке. Константин говорит, что скоро Гражданской войне наступит конец. По крайней мере, фронт откатился далеко на окраины. Но самое тревожное, что за все эти месяцы Саратовская губерния, куда мы сейчас направляемся, была одним из основных районов, которые поставляли продовольствие всем воюющим сторонам. Возьмите, отец, и почитайте-ка более-менее свежую газету этого года. В ней говорится, что в некоторых местах летом и уже в первых числах осени случились неурожай и голод в таких масштабах, что нынче встречаются даже случаи каннибализма среди населения! Отец, я боюсь! Правильно ли мы поступаем, что сами добровольно едем на заклание, как агнцы, в адское жерло? – Разволновавшись, Анна смахнула платком слёзы.

– Дорогая, ещё раз прошу тебя, нет, я требую! Не позволяй плохим эмоциям проникать в твоё сознание. Такое сейчас время. Надо стараться сохранить свой внутренний мир и покой во имя будущего поколения. Поверь, так устроена жизнь! Человек, рождаясь, устремляется к смерти. И этот путь, от первого вздоха до последнего, может быть разным: быстрым либо долгим, скучным либо радостным, жутким либо счастливым. Человеку дано самому выбирать и мостить дорогу на своём пути. Вот так случается, что у одного, на первый взгляд, будто совсем мало сил, а жизненную дорогу он свою мостит уверенно, старательно! Падают камни, он их вновь собирает и укрепляет свою дорогу. А другой с виду крепок, как бык, а смотришь – не смог, не справился, не сумел… Дурная его дорога, неразумная жизнь, бесполезная. Каждому поколению людей, каждому человеку в отдельности посылаются свои испытания и радости, но всегда остаются неизменными любовь родительская к детям и детская любовь к родителям. Ради этого и стоит жить, дорогая! Береги себя и своего будущего ребёнка, он не должен страдать! Ищи во всём хоть малую толику доброго, приятного глазу, чтобы улыбнуться самой, и чтобы радовался он. Не огорчай его. Если и суждено ему в жизни испытать огорчения, так пусть они не будут от его аидиш мамэ!

Через несколько дней пути, подъезжая к станции Ртищево Пензенской губернии, Шимон Моисеевич решил выйти на несколько минут на платформу и, если удастся, обменять кое-какие мелочи на провиант для семьи. В отличие от своих соплеменников, знающих толк в товарно-денежных отношениях, талантом таковым доктор Гринберг был частично обделён. Выйдя из поезда, он приметил толпу местных баб, торговавших пирожками, свежими и сушёными яблоками. Большинство торговок предлагали варёных раков.

В предвкушении предстоящей удачи доктор неумело начал торг.

– Вы, простите, какого дня эти пирожки приготовили? – спросил он тощую и высокую старуху, закутанную в залатанный овчинный тулуп, с трудом державшую корзину с выпечкой перед собой.

– Ноня пичены, батюшка, бушь брать, ай нет? – проскрипела она, поправляя клетчатую шаль-козловку, закрывавшую почти всё её скуластое лицо.

– А с чем они, позвольте полюбопытствовать?

– Дык, всяки! Энто с ревено́м, а ишо – с таком!

– Ах, с ревенем! Благодарю вас! А что значит «с таком», позвольте полюбопытствовать?

– С таком знать пустыя, ничаво внутрях нетути, – осклабилась старуха, показывая доктору свой почти беззубый рот.

– А… ну да, ну да, – стараясь не думать на профессиональные темы, Шимон Моисеевич поспешно сказал: – Мне бы просто хлеба, голубушка.

– Можно и хлебца, – доброжелательно ответила торговка, доставая с самого дна корзины круглый каравай пахучего ржаного хлеба с тремя дырками посередине, будто с глазами и носом.

– Сколько с меня? – обрадованно спросил доктор…

– Эт пошто это ты на моём месте хозяйничаешь? – раздался громкий и противный крик толстой торговки, явно намеревающейся начать рукопашную схватку с этой худосочной, которая только что успешно продала свой товар Гринбергу и торопливо засовывала деньги себе за пазуху…

– Тут мяста не куплены! Мне тоже жить надоть! – дерзко ответила худая, оскалившись на конкурентку и приняв оборонительную позу.

– Ишь ты, какая! Звязда в окошке, блоха в лукошке! Я те щас покажу не куплены! Я те космы-то твои щас повыдеру! – разъярившись не на шутку, заорала толстая и накинулась на тощую с кулаками.

Но та была не из робкого десятка, ловко увернувшись, вцепилась толстой в волосы, выбивавшиеся из-под шали, и, мотая её изо всех своих сил в разные стороны, орала благим матом.

Доктор Гринберг, ошарашенный такой сценой, поскальзываясь на обледенелой платформе, торопливо направился к поезду.

Фью-у-уть! – раздался свисток, и дородный усатый служивый из состава железнодорожной милиции, весело подмигнув другим торговкам и выпятив живот, гаркнул громким басом:

– Встречный! А ну, бабы с раками, к забору!

Все сразу же засуетились. Пассажиры, расхохотавшись меткому каламбуру, спешно направились к своим вагонам, а дерущиеся торговки, резко прекратив потасовку, помогая друг другу кинулись к ограждению, задирая свободными руками юбки…

– Вот, смотрите, мои дорогие, что я купил! – довольный собой, сказал Шимон Моисеевич, бережно кладя каравай на стол. – Теперь мы преспокойно доедем до Саратова. Осталось совсем немного.

– Ах, какой аромат! – восхищённо прикрыв глаза, с наслаждением сказала Анна, втянув носом воздух. – Можно мне корочку с солью, пожалуйста? Так давно мечтала о такой корочке!

– Конечно, дорогая! Ржаной хлеб с солью как раз поможет тебе справиться с токсикозом. – Гринберг аккуратно отрезал небольшой кусочек от каравая, посыпал его солью и подал старшей дочери.

– Я бы тоже не отказалась, но я потерплю, – прошептала Милка, сглотнув слюну.

– Зачем же терпеть? Ешь, для этого он и куплен, – отрезая тонкий ломтик и посыпая его солью, сказал, улыбаясь, отец. – Если бы ваша мама видела вас, мои дорогие девочки… – вдруг с глубокой грустью сказал он.

– Мама была бы довольна нами? – спросила Милка, отщипывая хлеб маленькими кусочками, будто птичка, и с любопытством глядя на отца.

– Полагаю, она бы немного загрустила, увидев вас вот в таком антураже, но была бы довольна. Вы – мои добрые девочки! – не скрывая грусти от родительского волнения, ответил Шимон Моисеевич.

Саратов встретил семью Гринберг вполне доброжелательно. С самого утра воздух был раскалённым несмотря на середину сентября. Стояла золотая пора бабьего лета. Потные, в заскорузлых гимнастёрках с белыми соляными разводами от пота и перекинутыми через плечо скрутками шинелей на привокзальной площади строились в шеренгу красногвардейцы. Очередной военный эшелон готовился к отправке в Крым.

Гражданские торопились миновать площадь и разбрестись по своим дорогам. Константин, попрощавшись с женой и её родственниками, поспешил к месту назначения. Гринберги, взяв извозчика, отправились к старому другу Шимона Моисеевича – Алексею Петровичу Минху, работавшему в городской больнице в должности старшего врача. В этой же больнице практиковал и другой давний знакомый доктора Гринберга, с которым их судьба свела в молодые годы в Смоленске. Это был талантливый хирург Сергей Иванович Спасокукоцкий. Теперь он был профессором и успешно проводил операции на спинном и головном мозге. Шимон Моисеевич был уверен в положительном исходе своей затеи, однако в нынешние обстоятельства могли быть внесены коррективы.

Не без труда добравшись до места, Гринберги, собравшись с силами, расположились в больничном сквере.

– Дорогие мои, я постараюсь недолго обременять своих старых знакомых своей персоной. Ждите меня здесь. Прошу вас не беспокоиться, скоро мы определимся с ночлегом, а возможно, и с постоянным местом проживания, – спокойно сказал доктор Гринберг и, протерев носовым платком круглые очки, водрузил их на свой выдающийся шнобль (нос – идиш).