Высокое небо на западе затянули дождевые облака, но не серые и по-осеннему студеные, а лилово-аспидные, душные, с тускло-серебристой изморосью, предвещавшие чисто июльскую грозу. Ветер сладко пахнул яблоками из сада, ароматом золотой пшеницы, которую то и дело провозили грузовики на элеватор. Сентябрь в этом году выдался солнечный, жаркий. После ненастного лета, когда в холодном августовском воздухе пропали оводы, бабочки, вдруг вновь наступили духота, зной, за городком стали квакать лягушки, а по вечерам появлялись комары.

Егорка вынул из-за пазухи обеих птиц и одну подбросил кверху. «Ленточный» голубь нехотя, лениво пошел в лет.

— Егорк, — умоляюще попросил Лаврушка, — дай мне вторую голубушку. Я отпущу.

Задрав голову, не отрывая взгляда от «ленточного», Егорка бросил:

— Вот еще! Чтобы задушил?

Зрачки у Лаврушки расширились, щеки побледнели от страстного желания подержать в руках голубя. С улицы во двор уже входили соседские ребята и впереди Женька Халявый, еще с учебниками под мышкой. Егорка стал махать кепкой, мальчишки дружно, пронзительно засвистели. «Ленточный», который уже хотел было садиться обратно на крышу сарая, метнулся к стожку сена, стал подыматься выше.

— Да Егорка же, — все тянул Лаврик, — да-ай отпущу голубушку. А ты возьми… мой мячик насовсем.

— Отцепись! — вдруг азартно обернулся Егорка и оттолкнул братишку.

Всего неделю назад он, рискуя собственными боками, кинулся на Азу, что забрела во двор и собиралась боднуть растерявшегося Лаврика. Коза немедленно атаковала Егорку, и, спасаясь, мальчишка еле успел вскарабкаться на забор. И так было всегда: перед чужими Егорка самоотверженно заступался за младшего брата, увлеченный своими делами, легко мог обидеть его и сам.

Губы Лаврика поползли книзу, большие пушистые ресницы заморгали, нос сморщился, и он заплакал — сперва еще беззвучно, словно сразу осипнув. Затем обильные, точно летний дождик, слезы залили щеки малыша, грудь полотняной вышитой рубашки: казалось, горе его было безутешно.

Голубь поднялся высоко, ушел от двора к заброшенной церкви, ребята шумной гурьбой повалили на улицу, И тут Халявый крикнул сдавленным шепотом:

— Яя! Мать!

В калитку входила Любовь Андреевна. Обе руки ее были заняты портфелем и кипой тетрадок.

— Егор, куда? Зачем Лаврика обидел?

— Я его трогал? Он сам рева-корова.

— Неправда, — сказала Любовь Андреевна, — я все видела. И почему ты опять с голубями? Сколько раз тебе говорить, Егор? А уроки? Позор: в субботу двойку принес. Сейчас же марш домой.

— Да, ма-ама, — сразу захныкал Егорка.

— И слушать не хочу.

— Да ведь голуби летают, — закричал мальчишка. — Вот пропадут — ответишь! Ответишь тогда! Ответишь!

— Опять этот тон? Ну, подожди, придет отец, он тебе покажет.

Что-то слезно бормоча, Егорка пошел домой. К нему тут же подскочил Халявый. Егорка сунул ему голубку: «Загони «ленточного» на чердак. Я скоро выйду».

Любовь Андреевна присела перед Лаврушкой, улыбаясь, стала утешать его:

— Обидели тебя, родной? Ну, ничего, хватит плакать, дай я слезки утру. Егорка не дал голубя? У-у нехороший. А где ежик? Небось спит под кроватью? Идем разбудим. На вот тебе яблочко, я брала в школу, да не съела.

Не переставая плакать, Лаврик из-под локтя взглянул на мать. Тяжело, прерывисто вздохнул, вытер грязными руками слезы, размазав по щекам мокрые серые полосы, откусил яблоко. Слезы еще блестели у него на ресницах, но он уже улыбнулся: казалось, это солнышко проглянуло сквозь дождик.

— Мама, мам, — сказал он, оживляясь, — а я чего знаю! Нас… меня… я с Катенькой у папы катался. Он поехал в завод сахаром обедать. И мне привезет.

В кухне на столе белели расставленные тарелки. Оба мальчика вытащили резиновый мяч, самолет, оловянных солдатиков и шумно, с хохотом стали играть на полу.

— Ох, дети, дети, — глядя на них, проговорила Любовь Андреевна: она вынула заколки из белокурых волос и причесывалась у зеркала. — То вы ссоритесь, то на головах ходите. Собрание в школе отложили, пришла домой пораньше, думала отдохнуть, а тут на: разбирай обиды.

— С детьми это верно, канитель, — вставила бабушка, разливая половником щи с бараниной. — А без них и совсем нет жизни. Ну, давайте садитесь, остынет.

Два дня спустя Лаврик, весь осыпанный песком, прибежал со двора, схватил в левую руку жестяное ведерко, расписанное красными розами, в правую — деревянную лопатку и услышал в спальне шум. Неудобно держа голубку за крыло, Лизуха тащила ее в темный угол под кровать, а птица упиралась, била свободным крылом, вся трепыхалась. Второй голубь с шумом носился по комнате, не находя себе места.

— Ох ты… кошастая, — сказал Лаврик. От удивления он остановился в раскрытой двери, косолапо растопырив ноги.

Кошка на мгновение застыла, перестала трепыхаться и голубка. Затем Лизуха новым отчаянным рывком потащила птицу под кровать. Лаврик посмотрел на свои занятые руки, торопливо поставил на пол ведерко, затем положил лопатку, бросился к Лизухе и схватил за хвост. Неотрывно косясь на него зеленым глазом, похожим на вспыхнувший светофор, кошка зашипела, выпустила птицу и, как бы защищаясь, подняла когтистую лапу.

По возвращении из школы Егорка увидел раненого голубя и, не разобрав, в чем дело, сгоряча дал братишке по затылку. Лаврик заревел, прибежала бабушка Петровка. Егорка понял свой промах, сконфуженно дернул носом.

— Ну разнюнился, лавровый лист. Раз ты наоборот, спас голубку, пускай она твоя и будет. Заживет крыло, сам и трухай.

…Солнечным теплым предвечерьем старший механик Омшанской автоколонны Доронин, держа под руку нарядно одетую жену, не спеша вышагивал по главной улице городка. На широченной груди его праздничного пиджака блестели орденские колодки. Чуть впереди их вприпрыжку бежал Лаврик, в синем матросском костюме с красными якорями на воротнике и в новых еще не ободранных ботинках.

За райисполкомом показались реденькие тополя парка, небольшой цементный обелиск со звездой: памятник павшим бойцам. С недавних пор в каждое первое сентябрьское воскресенье — годовщину освобождения от немецких оккупантов — сюда собиралось население городка, в основном молодежь. Девушки приходили с букетами из георгин, розовых, белых астр, золотых шаров, красных махровых маков; парни — с цветами в петлицах пиджаков и на кепках; а ребята приносили голубей, которых и выпускали «за мир». Немало гуляющего народа толпилось на площади и сегодня.

Среди ребят Лаврик увидел Егорку. Пазуха его новой рубахи оттопыривалась, верхняя губа вспотела, — видно, недавно прибежал. Рядом стоял Халявый и в каждой руке держал по голубю. Сразу забыв про отца, мать, Лаврушка кинулся к брату.

— На. Держи, — радостно, возбужденно сказал Егорка и, достав из-за пазухи голубку, протянул ему. — Да не упусти раньше времени. Понял?

Лаврушка только мог выдохнуть:

— Га.

И подставил обе ручки ладошками кверху.

— Да не так. Вот разиня.

Егорка сам вложил голубку в его руки, горячо зашептал:

— Вот упусти только раньше сигнала! Я кину своего «ленточного» за мир. Ты тоже.

Однако Лаврик не отвечал. Он ничего не видел, кроме своей голубки, ощущал пальцами ее теплые упругие перья, биение сердечка.

Он прозевал момент, когда двое подростков выпустили с трибуны белого голубя. Он не слышал, как вокруг выросли треск, свист, лепетанье многих десятков крыльев и со всех сторон площади в ясный предвечерний воздух поднялись турманы, «монахи», «хохлачи», «мраморные», «бантастые» «плёкие». Это школьники и городские мальчишки, бесчисленные владельцы голубятен, выпустили своих вестников мира. Купаясь в ярких лучах заходящего солнца, птицы стали делать круги над памятником, трибуной, соседними крышами.

— Отпускай, Лаврушка, отпускай, — азартно зашептал Егорка и подбросил своего «ленточного». Вся фигура Егорки выражала восторг, торжество: теперь все взрослые смотрели на него поощрительно и даже мама не сделала ни одного замечания и только улыбалась.