Часа два спустя, разрумянясь на морозце, обдумав, что писать дальше, я возвращался в деревню, вновь нетерпеливо садился к столу в своей келье и сразу забывал обо всем на свете. Желтоватый круг, падавший из-под бумажного, обгоревшего у стекла абажура керосиновой лампы, далеко за полночь освещал перо в моей руке, чернильницу-непроливашку, белые листы тетрадки, исчерканные цветными карандашами…

Первый же рассказ, написанный о гражданской войне, я отослал Иллариону Углонову, и, конечно, мне стал сниться конверт с московским штемпелем, твердый, глянцевитый лист почтовой бумаги, исписанный его бисерным, неразборчивым почерком. Как-то он оценит рассказ? Обрадует меня или… быть не может, чтобы огорчил.

Прославленный писатель не ответил.

В марте следующего, 1934 года издательство вызвало меня в Москву читать гранки «Карапета». Все ощутимее приближался знаменательный день выхода книжки.

Остановиться у сестры на Малом Гнездниковском я не мог. Осенью, уезжая из Москвы, я впопыхах не оплатил последний месяц за «угол», а сейчас уже было нечем. Господи, да один ли этот долг лежал на моей совести? Когда у меня хватало денег на жизнь? Явиться в подвал — это значило услышать ядовитые подковырки Андрияна Ивановича: «Пи-са-тель. Тридцаточку за квартеру замотали? Ваши рублики получай с республики? Хужей погорельца». И повар будет вполне прав, мне и крыть нечем. Как ему объяснишь, что я полон добрых намерений, да не имею и гривенника за душой? Скорее бы получить последние сорок процентов за «Карапета», тогда опять стану буржуем.

Якорь мне вновь пришлось кинуть у альманаховского кореша Петьки Дятлюка. Петька получил в подвале на Воздвиженке комнатку и открыл там «отель» для всех бездомников.

Встретил он меня с обычным радушием:

— В командировку на собственные средства? Удостоверение с тещиной печатью? Выдаю тебе постоянный пропуск в свою гостиницу. Кровати второй нету, располагайся на столе. Поселяйся, на сколько хочешь: вдвоем будет веселей.

— Чего берешь за постой?

— А! — Он повернулся ко мне ухом.

Я вспомнил, что Петька глуховат, и громко повторил свой вопрос.

— За постой? — простодушно улыбнулся он. — Рюмку водки и хвост селедки… в гонорарный день. А пока ночуй в кредит.

Отсюда было рукой подать до Малой Кисловки, и на другое утро я собрался к Иллариону Углонову в «гости». В одной из московских газет появилось сообщение, что он «шефствует» надо мной; я продолжал считать знаменитого писателя своим покровителем. Ведь я еще был и официально «прикреплен» к нему от издательства «Советская литература». Свое мнение о «Карапете» он туда не сообщил: из этого я сделал вывод, что Углонов ко мне благоволит, надеется на мои скорые успехи.

Мне хотелось поделиться с ним своими творческими планами, а главное, расспросить, как ему понравился мой рассказ, не порекомендует ли он его куда в журнал? (В душе я надеялся, что он уже взял его к себе в «Новый мир». У Иллариона Мартыновича там решающий голос.) Имелось и еще, одно щекотливое дело. Я совсем прожился, у меня даже не было денег на обратный проезд в деревню до станции Уваровка, и я хотел одолжить у него сотню: вот-вот получу остаток за книгу и отдам.

«Что для него сотня? — размышлял я по дороге. — Семечки. Да если бы я ходил к Углоновым обедать, то на больше бы съел».

Кстати, не мешало бы у них и пообедать.

Падал мокрый пухлявый мартовский снежок, под ногами чвакало коричневое месиво, но я уверенно ступал калошами. Теперь-то я смело могу пройти и в кабинет к Углонову, и в столовую: ноги сухие, да и костюм вполне писательский, хоть и для «неженатых». Интересно, чем угостит? Наверно, у него перед первым блюдом водочка полагается, а то и коньячок, всевозможные разносолы на закуску. Не шамает же он всухую? Хорошо, что я не завтракал, живот пустой. Углонов, вероятно, расспросит, как я живу в деревне «на лоне природы», что пишу нового. Отвечу, что начал небольшую повесть «Дедово подворье», очень вдохновился. Красочно обрисую свою келью: мол, как у летописца Пимена. Или лучше Нестора назвать? Не подумал бы, что истории не знаю. Посмеемся. О том, что у нас в Колоцке нет хлеба и мы с женой пьем чай с вареной картошкой, пожалуй, лучше умолчу. А то, гляди, подумает: какое, дескать, там вдохновение с картошки?

Вот и чугунная ограда двора с каменным цоколем. Новый просторный дом, лестница, второй этаж, синий почтовый ящик, медная дощечка с выгравированной фамилией: «И. М. Углонов». На мой звонок, как обычно, вышла прислуга с толстыми сытыми щеками, в белом нарядном переднике.

— Илларион Мартынович дома? — солидно спросил я, собираясь переступить порог. И, уже как свой человек, добавил, кивнув на ящик: — Вон у вас там письмо. Выньте.

Прислуга не посторонилась.

— Вы посыльный из редакции? Давайте пакет, я сама передам. О полдень не велят тревожить.

Неужто не узнала? Пальто, проклятое пальто подвело. На меня и в издательстве косятся: зима, а я мерзну в обтерханном демисезонишке. Рукава жена тщательно заштопала, заштуковала, а карманы по-прежнему висели, разинув рот, будто просили подаяния. Кто, действительно, поверит, что я молодой, растущий писатель? Ничего, теперь скоро куплю.

— Я у вас уже был… несколько раз, — сердито сказал я домработнице, обиженный тем, что она меня не запомнила, и с достоинством назвался.

— Писатель? А вы с Ларион Мартынычем по телефону сговаривались? Нет? Обождите, узнаю, дома ли они.

И, вынув из ящика почту, домработница ушла, оставив меня на лестничной площадке.

Вот зануда, и в переднюю не пустила. Надо сказать Углонову, чтобы предупредил. Только хорошо бы подыскать остроумную форму, позабавить его.

Сквозь не плотно прикрытую дверь из кабинета донесся знакомый истонченный расстоянием бас. Значит, дома. Может, работает? Ну да разок-то ради меня может на пару часов отложить рукопись? Живу я в деревне, аж «за Можаем», у него бываю вон как редко. Когда Углоновы обедают? А то до обеда я посижу в кабинете, почитаю, мешать ему не буду, посмотрю, как он пишет, покопаюсь в библиотеке.

Толстощекая прислуга появилась минуты через три, безучастно проговорила:

— Лариона Мартыныча нету дома. Позвоните им завтра в десять утра.

И захлопнула перед носом дверь.

Как же так? Выходит, мне почудился его бас из кабинета? Смущенно спускаясь по лестнице, я вынужден был прижаться к стене: мимо меня, шагая через ступеньку, поднимался выбритый, как актер, мужчина с маленьким чемоданчиком. Знакомое лицо! Кто такой? Знаменитость? Ба! Да это же парикмахер Углонова. Значит… И я мучительно покраснел. С этой поры я навсегда запомнил: известным писателям надо заранее звонить. На то в Москве и существуют телефоны. К «учителям» следует подлаживаться, попасть на прием — это милость.

Весь день я в «отеле» читал гранки повести. Опасность встречи с Цыпиным отпала. Издательство на Тверском бульваре прекратило существование, весь его портфель был передан в Большой Гнездниковский. Здесь создавалось другое, самое крупное в Москве и в Союзе республик издательство современной литературы — «Советский писатель». Директор в нем был новый.

Вечером Петька Дятлюк вернулся из «Крестьянской газеты»: он там работал в экспедиции. На электроплитку с треснувшей керамикой поставили помятый алюминиевый чайник, расстелили газету, порезали пайковую селедку, хлеб. Из посуды были стакан и эмалированная кружка.

Когда, примостившись за колченогим столом, сели ужинать, Петька спросил меня со своим тихим юмором:

— Видал, Витя, многотомного классика? Иль он где за границей летает?

Мне было стыдно признаться, что меня не приняли. А в этом я все больше убеждался, вспоминая свой «визит» к Углонову.

— Угадал, Петя, — ответил я как мог веселее. — Только не за границей летает Илларион Мартынович, а в такси. Я подхожу, а он собирается в «Новый мир». Извинялся, брат, что не может принять. Назначил завтра на утро. Просил непременно.

Я поспешил переменить тему разговора:

— А как твои творческие дела? Продолжаешь свою повесть «Жизнь улыбается»?