А вот выйдет «Карапет», и «Известиям» еще придется печатать о нем хвалебную статью. Может, именно Натан Левик и даст ее туда.

Прошла неделя с того дня, как я узнал о согласии Иллариона Углонова взять надо мной литературное шефство.

«Наверно, уже успел прочитать «Карапета» и ждет. Можно, пожалуй, и звякнуть ему?»

Мне и хотелось позвонить, и я боялся сам не знаю чего, откладывал, тянул.

День бежал за днем, наконец я решился. Из телефона-автомата с волнением набрал номер телефона, записанный в книжечку. Трубка горела в моей руке, я втиснул ее в ухо: а то еще чего-нибудь недослышу. Длинные гудки. Свободно. Значит, уже соединился с тем парнасским, творческим миром, в котором обитал маститый писатель. Я почувствовал холодок над бровями. Ответил женский голос:

— Кто будете? Откудова?

Затем меня спросили, по какому вопросу звоню. «Как в приемной у наркома», — удивленно подумал я.

— Сейчас гляну, дома ль Ларион Мартыныч. Кто это со мной говорит? Секретарша?

Минуты через две в трубке раздался спокойный бас:

— Вы по рекомендации Цыпина? Что ж, приезжайте. Да, да, прямо сейчас.

Ого, вон как! Я ожидал, что Углонов назначит мне один из ближайших дней, а тут сразу. Как это понимать? Прочитал «Карапета», оценил по достоинству и захотел познакомиться? А как еще иначе? Я уже знал: Углонов хоть и написал «Кражу», но блатным никогда не был, так что не мог во мне видеть «своего».

Жил Илларион Углонов у Никитских ворот на Малом Кисловском. Сыпал промозглый октябрьский дождик, калош у меня не было, туфли с худыми подметками вскоре совершенно промокли. Меня это мало огорчило, я не замечал непогоды, редких прохожих, бежавших навстречу.

«Тут, может, житуха меняется! Начинают признавать самые знаменитые писатели».

Перед дверью квартиры я отряхнул кепку от дождевых капель, раза два, словно пес, встряхнулся сам. Вроде теперь выгляжу прилично, вот только туфли хлюпают и оставляют мокрые следы. Лишь бы не держали долго в передней: может натечь лужица. Скорее бы сесть и сунуть ноги под стол, там не заметят.

Открыла мне домработница с румяными сытыми щеками, в белом накрахмаленном переднике.

— Забыл дома калоши, — пробормотал я, проходя следом за ней через переднюю, не очень надеясь, что мне поверят.

— Раздевайтесь, — снисходительно пригласила она. Голос был тот самый, который отвечал мне по телефону.

Без кепки и пальто с левым протертым рукавом я почувствовал себя гораздо уверенней: костюм хоть и лоснится, особенно сзади на штанах, зато совершенно сухой. Если бы еще и разуться — совсем лафа! Ну да не будет же знаменитый писатель осматривать мои ноги? Я ведь тоже писатель, хоть и молодой, и стою на пороге славы. Неужели подумает, что хожу без калош?

Углонов встретил меня в двери кабинета, протянул руку.

— Дождик на улице? — сказал он, глянув на мои ноги.

— Немножко.

Раньше я Углонова видел только на портретах. Он оказался высоким, плечистым, здоровенным. Про таких говорят — молодец, кровь с молоком. Темные, волнистые волосы, густые изломистые брови, пухлые, румяные губы, тщательно выбрит. (Впоследствии я узнал, что к нему на дом каждый день приходит парикмахер и даже раз увидел его.) От Углонова так и веяло здоровьем, силищей, довольством. Как бы наследить поменьше?

Углонов пригласил меня в кабинет, указал на стул у письменного стола. Сам уселся напротив под большим портретом Достоевского в золоченой раме.

— Мне Цыпин о вас говорил. Вы что, беспризорником были?

Я коротко рассказал о себе, потихоньку оглядывая кабинет. Он поразил меня размерами — хоть на роликах катайся. Вдоль стен тянулись великолепные застекленные стеллажи с книгами, похожие на шкафы, стоял большой заграничный радиоприемник — тогда редкость. Мохнатый ковер покрывал натертый до блеска паркетный пол. Ничего подобного я никогда и нигде не видел. Громадный письменный стол, за которым я сидел, был из красного дерева, резной.

Когда я еще проходил через переднюю, то видел открытые двери в другие комнаты, заставленные бархатной мебелью, кадками с цветами. Вот это да-а!

«И ведь всего лет на десять старше меня, — думал я, подавленный обаянием знаменитого хозяина, великолепием обстановки, чувствуя непонятную горечь. — Когда успел написать целую полку толстенных романов? Вот уж не думал, что на гонорар можно понакупить столько хурды-мурды».

— Что вас заставило взяться за перо? — вдруг спросил меня Углонов.

«А что вас заставило?» — неожиданно про себя спросил я. В самом деле, что заставило меня? Черт его разберет. Разве я раньше задумывался: что такое искусство, «изящная словесность»? Разве заранее намечал, какую выбрать профессию? Потянуло, да и все. Хотел стать художником, а завернуло к сочинительству. Будто невидимой цепью приковали к столу с белым листом бумаги и чернильницей. Ну и по молодости лестно было: вдруг случится чудо и напечатают мою книжку, да еще с портретом?

Разве так Углонову скажешь?

— Почувствовал непреодолимое влечение к литературе.

Моя «интеллигентная» фраза не произвела на Углонова никакого впечатления.

— Отдаете ли вы себе полный отчет в том, какую профессию выбрали? — проницательно глядя на меня умными красивыми глазами, заговорил он. — Хватит ли у вас силенки? Не раскаетесь потом? Литература — как и вообще искусство — требует от человека всей жизни. Сумеете ли философски осмыслить то, что видели? В состоянии ли вы уловить дух времени, начертать типичные для эпохи характеры? Достаточно ли у вас наблюдательности, запаса мыслей, тем, сюжетов, чтобы выдавать книгу за книгой… ну этак в течение тридцати — сорока лет?

О таких вопросах я никогда не задумывался и вдруг увидел под ногами пропасть, в которую и заглянуть страшно. Вон как глубоко настоящие, большие писатели смотрят на свое «ремесло»! Вот тебе и «влечение»! Что это он: экзаменует меня? Или хочет прочитать лекцию о литературе?

— Видели, как муха садится на липучку? Вот так же литература, музыка, театр, живопись не отпускают тех наивных молодых людей, которые очертя голову бросаются «пробовать» в них свои силы. Сколько их потом вешается, попадает в дома умалишенных, спивается… просто остается никчемными людишками на задворках у Мусагета и девяти предводительствуемых им богинь! Искусство действует, как наркотики: кто однажды вкусил их горькую сладость — отравлен навеки. Вы об этом не подумали?

На что он намекает? Неужели такая участь и меня ждет? Значит… «Карапет» ему не понравился? Подготавливает к разгрому? Может, во мне и действительно нет яркого таланта? Вон с простым газетным заданием не справился. Тут еще «задворки какого-то Мусагета и девяти богинь». Кто они? Надо бы узнать. Я сжался на стуле, чувствуя, как совсем стушевываюсь.

— Писатель меньше всего должен сочинять, — лился голос Углонова, проникая мне в самую душу. — Писать надо лишь о том, что отлично знаешь, изучил, что тебя волнует, о чем непременно хочется высказаться… а не о том, что сейчас выгодно продать. Лишь тогда выйдет хорошо. Произведение свое надо отделывать до тех пор, пока сам не почувствуешь: больше нечего добавить. На литературу нельзя смотреть как на прибыльное дело, с которого можно стричь купоны. Денег нет? Иди грузи уголь на станцию. Пили, коли дрова, но не торопись нести сырье в редакцию. — Он открыл шагреневую тисненую папку, в которой лежала толстая рукопись, отлично перепечатанная на белейшей бумаге. — Вот новый роман. Его ждут журналы всей Советской России. Любой напечатает в таком виде, в каком он есть. Переведут на иностранные языки. Но я лучше в поденщики пойду, а не отдам его, пока не отшлифую окончательно.

«Ну насчет поденщика это вы загнули», — подумал я, пытаясь выкарабкаться из-под влияния Углонова, сохранить хоть остатки самостоятельности. Квартиру украшало столько дорогих вещей, что можно было пять лет продавать, не испытывая нужды.

— Смотрите, что у меня все есть? — угадав мои мысли, продолжал Углонов. — А это потому, что я не гнался за легким успехом. Двадцатилетним парнем, бывало, заберусь в угол, положу на колени доску с бумагой и пишу, а хозяева рядом за столом самогон хлещут, гогочут. Вот как приходилось. На хлеб зарабатывал фельетонами в газете. Подписывался «Васька Лапоть». Учился, овладевал мастерством. И лишь когда почувствовал в себе силу — стал широко печататься. В литературе надо жить, как Федор Михайлович. — И Углонов кивнул на портрет Достоевского.