Базарная толкучка, изгибаясь толстой короткой гадюкой, шевелилась на затоптанном, грязном снегу. Губан два раза обыскал ее из конца в конец, заглядывая за рундуки, палатки. В одном месте дебелая разбитная баба, приняв его за мастерового, шепотом спросила: «Чего, сынок, ищешь: титьку или бутылку под соску? Все у меня есть». Она распахнула шубу на высокой груди и вытащила бутылку самогона. «Спробуй: как огонь. Первач». Губан крякнул, взялся было за деньги, но злоба на Афоньку толкнула его дальше. В другом месте плюгавого вида спекулянт принял его за сыщика и быстро положил за щеку золотой империал.

Губан снова вышел на обжорку. Афонька Пыж словно в сугробе спрятался. На улице, ведущей в интернат, его тоже не было, да и едва ли он туда вернется. Наверно, скрылся у беспризорников в развалинах кирпичного дома, разбитого во время гражданской войны.

Оглушенный Кушковский уже шевелился, молча стараясь подняться. Любопытные постепенно расходились. Бородач в коричневой дубленке подытожил:

— Жулики разодрались. Сворованную макуху не поделили.

Взяв Кушковского левой рукой за ворот, Ванька Губан одним рывком поставил его на ноги и так встряхнул, что на том треснул полушубок.

— Держись, гнида, — грозно прошипел он. — Еще разок вмажу — пятки торчком встанут. Шагай в приют. Да только вздумай подорвать… — Губан легонько, для предупреждения, тронул пойманного воспитанника кулаком в бок, отчего Кушковский опять едва не свалился в сугроб.

Мороз не отпускал. Небо расчистилось, ясное, безмятежно синее, ослепительно блестело солнце, и при этой ясности верховой ветер гнул, трепал деревья, срывал с крыш снег, взвихривал снизу, крутил сугробы. Снег под сапогами гудел, а дыхание словно замерзало возле губ.

Когда дошли до сквера на главной улице городка, Губан заметил, что у Кушковского побелело правое ухо. Он злобно сплюнул и подумал, что за последнее время ему много приходится возиться с разной сволочью из своего второго корпуса. Раньше ребята были покорней. Чтобы кинуться на него, как Пыж? Ну и устроит же он ему нынче вечером в палате! Многое, конечно, испортил Люхин. А тронь его — вступится исполком, сама Барыня — заведующая Дарницкая. Как же: пулеметчик, освободитель, герой! Ничего, если будет и дальше заедаться, пусть на себя пеняет. Ванька сыщет причину отволохать его «в усмерть».

Из-за седого, заиндевевшего памятника атаману Платову показалась небольшая площадь, замыкаемая тополями сквера, и в середине три кирпичных двухэтажных здания интерната: учебное и два жилых.

Перезябшего, простудно бухикавшего Кушковского Губан привел прямо к дежурному воспитателю Андрею Серафимовичу Ашину, прозванному Ангелом Серафимом. Это был молодой человек внушительного телосложения, с голубыми глазами, аккуратным пробором в белокурых волосах и способностью краснеть по всякому поводу. Воспитатель сидел у окна и чистил ногти перочинным ножичком. Он был влюблен в учительницу школы второй ступени, крутобедрую немочку, каждый день брил свою шелковистую белесую бородку и никогда не снимал с шеи пестрого с махрами кашне, которым прикрывал далеко не свежий воротничок рубахи. Кашне было главным украшением в его туалете, им он отчасти и надеялся победить неприступную немочку. Себя Андрей Серафимович считал музыкантом, мечтал о консерватории, дома вечерком, после чая, любил поиграть на кларнет-а-пистоне; в интернат его заставил пойти голод.

Подтолкнув к окну избитого Кушковского, Ванька Губан развязно и весело сказал воспитателю:

— Принимайте штрафного, Андрей Серафимыч. На базаре впоймал.

— На базаре? — переспросил воспитатель, не зная, что еще ему сказать.

— Ага. Лазил по толкучке. С ним еще был один, Афанасий Бокин, по местной кличке Пыж. То ли они воровать туда маханули, то ли меняли хлеб на макуху — спросите сами. Сколько ни голосовали на собраниях, чтобы ребята уклонялись от базара, ели хлеб сами — не помогает. Кажен день подобные происшествия. Ну уж пришлось мне нынче за этими типами погоняться! Завтрак из-за этого пропустил. Шамать хочу, как из пушки. Ох, уморился! Загоняли, паразиты.

— Гм, — произнес воспитатель и сделал серьезное лицо.

— Категорически загоняли, — сказал Ванька, вздохнул и, отдуваясь, развалился рядом с Ашиным на скамейке. Со всеми воспитателями он считал нужным разговаривать «благородным» языком.

— Как ваша фамилия? — спросил Андрей Серафимович Кушковского, стараясь придать себе строгий вид.

Измученный, голодный Кушковский стоял с видом человека, который потерял веру в благополучную жизнь на этом свете. Из толпы ребят, что окружила воспитателя и Губана, назвали имя и даже кличку «штрафного».

— Вы что же это, дорогой мой… уходите без пропуска?

— Волчиная порода, — вставил Ванька Губан. — Все в лес тянет.

— Так самовольничать нельзя, — продолжал воспитатель. — Хлеб вот меняете на макуху. Как вы, мальчики, не поймете, что это истощает ваш организм… засоряет желудок, зубы портит? А?

Кушковский молчал.

Один из младших ребят, желая вступить в разговор с воспитателем и показать товариществу, что он его не боится, весело сказал:

— А мы все едим макуху, и ничего. Зубы еще белее.

— Разве на вас воздействуешь, — презрительно сказал Ванька.

К окну, где сидел воспитатель, продвинулся Ахилла Вышесвятский. Вдовая мать-дьяконица нередко присылала ему из станицы белые буханки, вяленых донских чебаков, пшено. Сунув длинные руки в карманы форменной шинели, Вышесвятский молча оглядел жалкую фигуру Кушковского, его разбитый рот, вспухший синяк под глазом. Спросил, как бы между прочим, без всякого умысла:

— Какой это художник тебя разукрасил?

— Да, — повторил воспитатель. — В самом деле, отчего это у вас… такое лицо?

Кушковский молчал.

— Это я его мизинцем зацепил, — развязно сказал Губан.

— Разве так можно, Ваня? — укоризненно повернулся к нему Ашин.

— Я же нечаянно, — Губан нагло ухмыльнулся.

В толпе ребят засмеялись. Улыбнулся и Андрей Серафимович.

— В другой раз, Ваня, будьте осторожней в движениях.

Вышесвятский брезгливо сплюнул в сторону воспитателя и отошел.

В интернате рукоприкладство было строго-настрого запрещено. Однако касалось это лишь воспитательского персонала. Когда однажды завхоз ударил нахально лгавшего ему в глаза подростка, исполком тут же устроил общее собрание и постановил снять его с работы. Протокол передали в Отнаробраз, завхоза уволили. Сами же ребята без конца дрались между собой, за день раздавали друг другу сотни затрещин, и бороться с мордобоем не было никакой возможности.

Андрей Серафимович Ашин многократно слышал, что Ванька Губан держит ребят своего корпуса в кабале, беспощадно расправляется с ослушниками. Но, во-первых, он считал эти слухи преувеличенными, а во-вторых, понимал, что ввязываться в это дело бесполезно, да и небезопасно.

«Что я могу поделать?» — рассуждал он.

На общем собрании против всякого рода менок, мордобоя выступал председатель интернатского исполкома Кирилл Горшенин, выступала и заведующая Екатерина Алексеевна Дарницкая. Воспитанники вынесли постановление: запретить рукоприкладство, перекрыть макухе путь в интернат, ликвидировать кабалу. Однако это привело лишь к тому, что драться стали втихомолку, а макуха резко подпрыгнула в цене, как и всякий продукт, которым торгуют из-под полы.

Ванька Губан особого успеха добился тем, что немедленно закрыл всему корпусу кредит, потребовал уплатить старые долги. И ребята сами упросили его возобновить менку, побожившись, что ни при каких обстоятельствах не выдадут его воспитателям. Тогда, разыграв прилив великодушия, Губан обещал не взвинчивать цены на макуху, чем и снискал во втором корпусе популярность.

Часть воспитанников совсем не имела обуви. Для того чтобы перебежать через площадь в столовую, они занимали у товарищей штиблеты, опорки, а то и просто оборачивали ноги тряпьем. Они не могли ходить на базар и были признательны Губану за макуху. Ребята убедили заведующую и Кирилла Горшенина, что Ванька им ничего не меняет и никто ему не должен ни одной пайки.