Я всеми силами старался быть скромным, но язык распирал мне рот и сам вываливался наружу. Сколько я вытерпел насмешек, получил зуботычин, пробиваясь в «писатели». Наконец все тягости позади. Надо купить пузатенький кошелечек, чтобы класть деньги. В кармане штанов дырка, выпадут, а в пиджачном вообще нету подкладки. Во мне каждая жилка ликовала.
— Как ты думаешь, Петя, зачем Черняк меня пригласил?
Мне очень хотелось из других уст, из уст товарища услышать: «Да, конечно, Витя, не в очко же играть. Зачем редактор зовет в издательство подающего надежды автора? Ясно, чтобы привлечь новую восходящую звезду, заключить с ним договор на книгу. Ну, ты теперь, кореш, попер в гору». В те годы по зеленой молодости мне казалось, что главное для писателя — слава. И почему это Петро идет и молчит? И тут я вдруг вспомнил, что ведь он сильно опоздал на собрание.
— Да, Петя, обожди, где ты нынче пропадал?
Дятлюк усмехнулся своей тихой юмористической улыбкой:
— Скажи, как я еще нашелся. Мог бы и… понял?
Я даже приостановился: мне стало очень стыдно за свою болтливость.
— Что ты говоришь? Застукали?
— Был такой грех, — вздохнул Петро. — Одолжить деньжонок у студентов не удалось, я и вздумал еще разок заняться борьбой с трамвайными зайцами… помнишь, как тогда у Никитских ворот? Сам, без тебя. Да нарвался на одного дылду, а он и приволок меня в отделение. Я, конечно, объяснил мильтонам свою теорию помощи Моссовету, да разве они поймут? Охламоны. «Почему, говорят, штрафные талончики поддельные?» И если б не знакомый начальник, сидеть бы мне.
— Какой начальник? — не понял я.
— Давно еще, года четыре назад, завалился я в Кобеляках под Полтавой и, как водится, решил проскочить по «малолетке»: видишь же, какого роста? Допрашивал следователь. «Сколько, пацан, лет?» Я: «Четырнадцать». Поверил. Отбоярился, думаю, от тюрьмы. Как несовершеннолетнего отправят в колонию. За три дня, пока сидел в камере, борода отросла. Привели опять. Он: «Как ты, пацан, постарел. А если еще сутки подержим, случаем не поседеешь?» Ну, а сейчас в Москве начальником отделения. И представляешь? Узнал! «А, старый знакомый из Кобеляк! Отлично выглядите, Дятлюк. Даже помолодели». Смеется. Совестно мне стало, бубню: «Покончил с преступностью. Учусь». Начальник: «Чему? Талоны подделывать?» Долго ходил по кабинету, бровями дергал. Потом: «Обязан привлечь к уголовной ответственности. Но я все-таки верю, Дятлюк, что из вас человек получится. Только бросьте общественную работу на городском транспорте, ведь студент литературного рабфака». До печенок пробрал, паразит. Понимаешь, Витька, и среди мильтонов попадаются люди. Верно? Лады. Шабаш: когда-то воровать бросил, а теперь и этот промысел — бабушке в штаны. А уж я сказал — как завязал.
Чем ближе я узнавал Петьку Дятлюка, тем больше ценил его. Червонцами он никогда не мог поделиться, потому что не имел их, а последний двугривенный отдавал тут же. Принимал любого, кто к нему приходил, и, если в общежитии не было свободной койки, клал с собой — «валетом». Водянистые глаза его из-под редких бровей всегда светились приветливым огоньком, на неярких губах бродила тихая юмористическая улыбка: казалось, с этой улыбкой он и родился. Кого жизнь не балует, дает со своего огромного стола крохи, тот или ожесточается сердцем, или проникается мудростью понимания обстоятельств. Петька усвоил последнее. Трудно было найти друга вернее его.
На Арбате мы с ним расстались, каждый поехал в свое общежитие: он в село Алексеевское, я на Лужнецкую набережную.
Со следующего же дня я стал готовиться к визиту в Гослитиздат. Откладывать боялся: не забудет ли меня Черняк? Да и скорее надо было выуживать золотую рыбку. За два месяца учения на рабфаке я сколотился на новую рубашку, больше купить ничего не мог, слишком уж скудная была стипендия. А мне перед редактором хотелось выглядеть столичным писателем. Я одолжил у соседа-студента мятый галстук, налил из титана в бутылку кипятку, выгладил его; у другого однокурсника взял шинель. Наступил ноябрь, погода стояла промозглая, все дни моросило, и ехать в одном пиджачишке мне показалось неудобно: намокну и явлюсь, как утопленник. Черняк может подумать: «Какой же он талант?» На последние медяки купил пачку шикарных папирос: почему-то мне все хотелось показать редактору, что живу я хорошо и ни в чем не нуждаюсь. На приобретение кошелька деньжонок не хватило. Притом мне передавали, что гонорар писателям по договорным книгам переводят на сберкнижки. Надо будет со стипендии завести себе и положить туда хоть десять копеек.
Я уже отлично знал, что Гослитиздат помещался в том самом невзрачном здании на Малом Черкасском, в котором редакция «толстого» журнала «Красная новь» отклонила мой рассказ. Тот же инвалид стоял у вешалки, но в этот раз я уверенно протянул ему шинель и кепку: я сам теперь был начинающим писателем. Мне так и казалось, что вот я встречу патлатого молодого человека в роговых очках и он спросит: «Опять стихи?» О, теперь-то я бы ему сказал, что явился сюда по приглашению, «Карапет» принят в альманах, расхвален и лучшее в России издательство ведет со мной переговоры о сборнике рассказов. Не то, что у них в журнале. Пусть схватится за голову: какого писателя упустили! И всего этого я достиг за какие-нибудь четыре месяца.
Кабинет Якова Черняка оказался небольшим, зато был застелен ковром, так что я сразу перестал слышать свои шаги. У меня, как всегда в важных случаях, тряслись поджилки, слиплось горло, я мысленно перебирал то, что должен был сказать, и ничего не помнил. Сквозь стекла из всех шкафов на меня важно, будто ученые в очках, уставились пузатые фолианты в ледериновом переплете, тисненные золотом: энциклопедические словари, сочинения античных классиков. Они будто хотели спросить: а ты, парень, нас читал? Нет? Ну хоть слышал? «Сколько на свете умных… и скучных книжек», — подумал я, будто оправдываясь.
Встретил меня Черняк приветливо, встал из-за стола, указал на кожаное кресло:
— Прошу.
Это был первый редактор, который предложил мне сесть: потом еще много лет, когда я приносил в журналы свои рукописи, мне никто не предлагал садиться. Я достал пачку шикарных папирос, повертел в руках, чтобы Черняк успел их оценить, с фасоном закурил и заложил ногу на ногу. Так, по моему мнению, должны были держаться преуспевающие молодые писатели.
— Я уже говорил, Авдеев, что сразу отметил оба ваши рассказа, — начал Черняк своим баритоном. — У вас чувствуется наблюдательный глаз, умение подметить характерную деталь, любовь к природе… в общем, способности несомненные.
Я упивался похвалой: не икнуть бы от радости! Вот чего достиг: пригласили, беседуют. Интересно: в этом ли кабинете заключают договора?
— …только эти способности зарыты у вас, как зерна в почве, им надо помочь выбиться, пустить ростки.
Я насторожился: «Зерна? Обожди. И почему зерна в почве?» Я беспокойно задвигался в кресле.
— Основной ваш порок, — продолжал Черняк, — отсутствие образования, культуры. Вы не сердитесь на меня за откровенность?
Меня словно оглушили. «Порок!» Вот те и на! Но что можно было ответить на такой вопрос, да еще когда он приправлен доброжелательной улыбкой?
— Что вы, — пробормотал я. — Советам я… всегда. Я понимаю, что пока… одним словом…
Критиковать себя дальше я не решился и умолк. И так покаялся, будто перед попом. Не повредило бы заключению договора.
— Поверьте, мною движет не пустое любопытство. Я значительно старше вас, давно работаю в литературе, и мне дорого появление всякого мало-мальски одаренного человека… тем более поднявшегося со «дна». Очень рад, что вы и сами сознаете в себе недостаток образования. Скажите, какие вас больше интересуют науки: естественные, гуманитарные, исторические? В какой, например, институт вы намерены поступить после рабфака?
«Недостаток образования»! Куда это он загнул? Чего вообще этот редактор от меня хочет? Чтобы я прочитал доклад о древней клинописи? Я не археологом собираюсь стать. Вообще странно: откуда в редакциях узнают, что я «некультурный»? Когда я с кем разговариваю, то употребляю самые интеллигентные слова: «Очень извиняюсь… Будьте любезны… Дозвольте вас спросить…» Если курю, сплевываю в урну. Завел носовой платок. Кроме того, ведь я студент! В чем дело? Видят, что нет бороды, пиджак лоснится, будто в него блины заворачивали, вот и учат?
