— Уж тогда в школах топить станут… как в бане. Хоть в одной рубахе сиди. Небось каждому определят задачник новый, тетрадок в полную волю. Не будешь искать бумажку, чтобы пример решить.
В зале находился и Ванька Губан. По возрасту он уже давно должен бы кончать вторую ступень, но учился всего в третьем классе — и то плохо. Сидеть за партой с малолетками ему было стыдно, и Ванька под всяческими предлогами отлынивал от посещения уроков. В этот день он остался в интернате «по морозу», Бунакова слушал со скептической гримасой, тая в уголках губ ухмылку.
— На собраниях сидишь: все хорошо будет, — вздохнув, скрипуче сказал Губан. — Да уж шибко долго жданки едим. То говорили: вот кончится гражданская — заживем прекрасно. Ладно. Прогнали беляков к туркам в Ню-Орк. Теперь: «Вот восстановимся». А новые штиблеты пацанам обещали-обещали, так и не дали. И хлеба не прибавляют. Конешно, вот неп ввели, потерпим, ну… хотелось бы поскорее.
Чувствовалось, что Губана так и подмывало сказать что-нибудь в пику воспитателю, задеть его побольнее. С неделю назад Бунаков во время обхода палат обнаружил под Ванькиной подушкой четверть круга макухи, «реквизировал» ее и сдал заведующей. Дарницкая приказала сжечь находку. Губан разыграл сцену удивления: «Сам не знаю, как попала ко мне макуха. Какой-нибудь паразит нарочно подкинул». В другой раз Бунаков отнял у Кали мешочек с хлебными пайками: видел, как тот собирал долги. Каля слезливо заявил, что этот хлеб ребята дают ему на хранение. Губан вновь потерпел урон и еще больше затаил злобу на воспитателя.
— Очень трудно, ребята, приходится сейчас нашей молодой республике, — продолжал Бунаков, словно не заметив шпильки Губана, но глаза его нервно заблестели, а впалую грудь забил кашель. Он вынул из кармана плоский стеклянный пузырек, отвинтил крышку, сплюнул туда мокроту, опять спрятал в пальто. — Трудно. Семь лет Россия воевала, народ устал, измучился. Поля заросли бурьяном, в Донбассе шахты водой затопило. Заводы разбиты, приводные ремни со станков растащили. Вагоны лежат под откосами вместе с паровозами. Все это надо отремонтировать?! А на какие шиши? С кем? Рабочие разбрелись, мастера зажигалки делают, меняют на муку, картошку. Где взять деньги, когда золотой запас Колчак увез, захватили генералы.
В зале давно прекратилась обычная возня, ребята сгрудились вокруг воспитателя, ловили каждое его слово. То, о чем он говорил, касалось каждого.
— В четвертой палате плакат висит: огромная глазастая, многолапая вошь. Небось все видали? Так вот за эту великую, единую русскую вошь возносила молитвы белая эмиграция. Ждали, что она съест Совдепы. Брюшной тиф, сыпняк повально косили народ и в городе и в деревне. Мировая буржуазия, проиграв свой военный «крестовый поход» против России, решила взять ее измором: окружила «санитарным кордоном». Западная печать кричала, что победа у большевиков пиррова. Едва мы покончили с японцами на Дальнем Востоке, с англичанами в Мурманске, с Деникиным на юге, с Петлюрой на Украине, с панской Польшей, как появился новый враг, может еще пострашнее: голод. Костлявая рука голода схватила нас за самое горло. В Поволжье выпала такая страшная засуха, что люди поели коней, собак, кошек, заколачивали избы, бросали хозяйство и уходили все, кто мог уйти. Одна саранча осталась. Тысячами мерли на всех дорогах. И тогда Ленин распорядился из последних средств закупать за границей хлеб — подкормить людей; закупать уголь — подкормить промышленность. Деньги — вот во что упирался вопрос жизни. Золото. Где его взять? И вот по церквам с икон стали снимать драгоценные ризы. Патриарх Тихон и попы подняли вопль, но иначе Совнарком не мог поступить. Лучшие люди в Европе откликнулись на тяжкое наше положение. Великий полярный путешественник Фритьоф Нансен недавно обратился в Лиге наций с просьбой к сытым господам, представителям «гуманных демократических» правительств. В России, мол, голодают двадцать миллионов людей, сироты-дети. Спасите их от смерти. Ведь в Аргентине пшеницей топят пароходы. В Соединенных Штатах Америки зерно выбрасывают в океан. Чтобы цену поднять. Для этого и денег-то надо немного: всего половину стоимости военного корабля. И что же, помогли нам эти господа? Отказали. Ничего не дали. Они надеются, что большевики запросят пощады и восстановят капитализм в России. Нет, мы все перетерпим. Все. Народу нашему не привыкать к тяготам. Семена все-таки закуплены, будут весной посеяны, и вы, ребята, дождетесь больших паек, крепкой одежды, новых учебников и будете сыты. Увидите счастливую жизнь. Тем же… отщепенцам, кто наживался на вашем голоде, кулаком да обманом вырывал изо рта последнюю крошку, — им не будет места в новом мире.
Некоторые из ребят потихоньку стали оборачиваться на Губана. Он понял намек, встал и, сунув в карманы пальто сжатые кулаки, горбя широкие плечи, пошел к выходу.
— Ничего, паразит, — бормотал он сквозь зубы. — Мы еще посчитаемся. Перчатки у тебя украли? Топчан в твое дежурство обгорел? Еще похлестче дождешься — из воспитателей выгонят. Сам будешь отщепкой.
С каждым днем все больше и больше ребят строило ему козни — так считал Губан. Зажимают долги. Наскакивают с кулаками. Исполком науськали, Барыню. «Ладно, гады. Поглядим, кто кого скрутит», — зло размышлял он, готовя месть.
Все деспоты знают лишь один способ управления: жестокость. Гни в дугу, чтобы не пикнули. Поднимают головы? Заговорили? Надень ярмо еще тяжелее, пусть в ногах валяются. Уничтожь, если не смирятся. Великодушие такие люди считают крахом. Подозрительность, недоверие ко всем, удар исподтишка в спину — вот их «политика». Вероломные сами, они и от всех ждут одного вероломства.
И вот когда великий закон человечности спит, исподволь собирается сила, которая рушит тиранию. Расплата бывает такой же беспощадной и жестокой, потому что зло порождается только злом.
…В понедельник перед обедом по интернату имени Степана Халтурина разнеслась весть, что в изоляторе умер Дубинин. Все ребята хорошо его знали. Это был коренастый парень из черемисов, с кривыми ступнями ног, большой лохматой головой и маленькими лукаво-веселыми глазами на волосатом рябом лице. В интернат Дубинин пришел в конце мая — без шапки, одетый в белые домотканые штаны и такую же рубаху. Добродушный, немногословный, он очень любил греться на солнышке во дворе у дровяного сарая. Вот окружат его воспитанники, кто-нибудь весело скажет: «Дубинушка, ответь: где какая часть света? Айдан дам». Черемис обычно переспросит: «У?» Ему опять: «Не хочешь ответить? Ну покажи! Показывай!» Дубинин хмыкает: «Угу». И, ухмыльнувшись, начнет раскачиваться корпусом взад и вперед, медленно поворачиваясь во все стороны, лукаво приговаривая: «Восток, запад, север, юг. Восток, запад, север, юг». И так без конца. Все хохотали.
Дубинин никогда ни с кем не дрался; редко обижали и его: дурачков ребята охраняют. Но вот в начале зимы на Дубинина обратил внимание Ванька Губан, стал снабжать макухой, отнимать хлеб. Черемис весело грыз своими чистыми, по-лошадиному крепкими зубами плиты самого дешевого жмыха — конопляного, сурепного. С неделю он выплачивал пайки, а потом стал их есть. «А должок?» — встретил его Ванька Губан. «У?» — сказал черемис. «Пайку, говорю, вынес?» — «Угу». Дубинин своими весело-лукавыми глазами оглядел ребят, широко открыл в улыбке рот и, задрав рубаху, хлопнул себя по отвислому волосатому животу. «Сюда прятал. Шибко кушат хотел». Ребята захохотали. Губан взял Дубинина за руку, вывел во двор, за уборную, и здесь долго бил — жестоко и беспощадно.
С того дня Дубинин начал харкать кровью, перестал улыбаться, показывать «восток, запад, север, юг». Губан иногда ухитрялся прямо в столовой отбирать у него хлеб, второе блюдо, ничего не давая взамен.
Дубинин как-то быстро запаршивел, стал пухнуть, а затем вдруг исчез. Нашли его только четыре дня спустя, к вечеру: он лежал в летней кухонной пристройке, через которую зимой не ходили. От голода Дубинин так ослабел, что не мог встать, тело оплыло, словно налилось желтой водой. Голые ноги его почернели от мороза, а волосы, грязная кожа на лице, лохмотья зипуна словно бы шевелились. Когда пригляделись ближе, с ужасом и отвращением отпрянули: все тело Дубинина густо покрывали вши. Председатель исполкома Горшенин накричал на санкомиссию. Дубинина тут же остригли, переодели в чистое белье и отнесли в интернатский изолятор.
