Другое достопамятное происшествие этой поездки случилось с ним в один из множества утомительных погожих дней, когда они шли куда-то по тротуару шумной улицы, задевая своими липкими от пота плечами липкие от пота плечи других людей, с досадной целенаправленностью, упуская по пути все то, что ему очень не хотелось бы упускать. Взгляд Мартина перебегал с одного загорелого лоснящегося лица в безвкусных очках на другое, пока не остановился на треснувшем стекле пустого автобуса, а затем – на широкой луже крови сбоку от него. В ее темной поверхности отражались спешившие куда-то, как и он, пешеходы. Ее гладкость нарушали только возникающие самопроизвольно там и тут пузыри. Больше всего ему запомнились именно эти пузыри.

Путь Мартина от дома до школы пролегал через двор детского сада, поросший ракитами. Их длинные корни повсюду торчали из сухой земли. Каждый раз он осторожно перешагивал через них, как будто прикосновение могло причинить деревьям боль. В это же самое время вдалеке, за бетонным забором с колючей проволокой, начинала играть торжественная и печальная оркестровая музыка. Расстояние делало ее звучание мягким и красивым, а мотив едва различимым, и от этого она каждый раз звучала для Мартина по-новому.

Школьные дни, потянувшиеся вслед за первым сентября, оказались совершенно не похожими на его ожидания. Благоговения перед знаниями не обнаружилось ни в учителях, ни в других детях. В глазах одноклассников он каждый раз замечал короткий период застывшей неопределённости – как шар, поставленный на вершину конуса, на несколько секунд или долей секунд замирает, прежде чем резко скатиться вниз по одной из сторон, – каждый раз он улавливал эти мгновения зыбкости, после чего нейтральное, безобидное, даже иногда как будто предвещающее что-то хорошее выражение на их лицах вдруг резко сменялось самым гаденьким, самым зубоскальным, на которое только были способны их еще не вполне сформировавшиеся детские физиономии. Мартина завораживали эти моменты, в них была сконцентрирована вся его надежда, но отчего-то, сколько бы он о них ни думал, сколько бы ни напрягал все силы своей души, шар всегда катился в одну и ту же сторону.

Последние безболезненные для него мгновения проходили под огромными, ярко светящимися в утренних сумерках окнами школьного спортзала. Отсюда их свет не резал глаза, а красиво выделялся на фоне предрассветного неба. За ними начиналась шумная, суетливая, полная любопытно-оценивающих и насмешливых взглядов школьная жизнь. Но здесь, под этими окнами, в последние минуты перед звонком, Мартин был в безопасности. Каждый раз, когда ему встречались такие же большие, светящиеся в сумерках окна, он вспоминал свою тоску последних минут покоя. Дальше все было как в дурном сне. Раздевалка, лестница наверх, блестящие голубые стены, крючок для портфеля, резкая тишина в классе при появлении учительницы. А за окнами были все те же прохладные синие сумерки, которым Мартин снова и снова по капле отдавал себя, пока резкий окрик госпожи Дездемоны или взрыв смеха одноклассников не заставлял его насторожиться. После мягкого полумрака улицы флуоресцентные лампы резко били по нервам. Накатывала сонливость, Мартин думал про лес. Представлял, как ложится на мягкий сырой мох, накрывается ворохом жухлых листьев, и его друзья улитки медленно движутся вокруг него в магических ритуалах.

Мартин не мог вспомнить, откуда взялся этот образ – сверкающие вдалеке белые стены многоэтажных домов на фоне безоблачного голубого неба. Какие именно подобные стены заставляют его ощущать почти невыносимое блаженство каждый раз, когда это воспоминание в нем оживает? Может быть, никакие. Ему хотелось думать, что все лучшее в нем появляется откуда-то извне. Но скорее всего это были стены его же дома. Издалека и в свете яркого солнца они казались белыми. А вблизи, в свете не таком уж ярком они становились скорее светло-серыми. Он любил эти простые блочные панельные стены с темной грязью, особенно густой у краев и стыков, – даже не столько эти грязные стены, сколько саму эту грязь.

В лесу за их домом было кладбище для животных. А чуть дальше – для людей. То, что было для животных, ему нравилось больше. Однажды он похоронил там детеныша крота. Он очень смутно представлял себе, какого размера должен быть взрослый крот, но по глупенькой, воспаленной, как будто заплаканной мордочке определил, что этот крот был ребенок. Мартин похоронил его в коробке из-под чая. Положил туда вату, три красивые пластмассовые пули (пистолета у него никогда не было, но пуль он насобирал на улице много) и кролика из голубого велюра. Кролик был, как и мертвый крот-ребенок, несуразный и хлипкий. Таковы были все его игрушки, поскольку когда во время покупок ему предоставлялся выбор, он всегда делал его в пользу самого уродливого создания на витрине. Ему не было дела до блестящих мечей, радиоуправляемых автомобилей, анатомически безупречных динозавров и фантастических монстров. Вместо всего этого он всегда отыскивал самое жалкое, неприглядное и нелепое существо во всем магазине и, заходясь от нежности, указывал на него недоуменным родителям. Если они пытались его отговорить и привлечь его внимание к другим, ярким и веселым игрушкам, он начинал плакать. Но не так, как обычно плачут дети, которым не покупают того, что они хотят. Он плакал тихо и с невыносимой горечью, закрыв лицо руками, – от жалости к тому несчастному существу, которое так и останется пылиться на полке, если ему не позволят его приютить.

Закапывая небольшую ямку пластмассовой лопатой, Мартин думал о том, что вместе кроту и кролику будет не так уж и плохо – они будут вечно беречь друг друга, лежа в земле.

Толстая голубая тетрадь в клетку была не подписана. В ней никогда ничего не исправляли и не ставили оценок. На первой странице было аккуратно выведено: «Птицы в шапках». Ворона в канотье, снегирь в шерстяном берете, синица в вязаной бини, свиристель в ночном колпаке, горлица в капоре с шелковым бантом, гагарка в кружевном чепце, клест-еловик в цилиндре, куропатка в траурной шляпке с вуалью, речная крачка в шлеме водолаза, пингвин в пуховом платке. Мартин рисовал их тонкой черной ручкой, преимущественно на уроках истории и литературы. Сегодня это была синица с медицинскими бинтом вокруг головы. Он видел такой утром, на высоком мальчике из параллельного класса. Тетрадь эта была не из тех, которые отнимают, чтобы высмеять перед всем классом. Но Вон с соседней парты все же попробовал. Схватил тетрадь, грубо пролистал и стал кричать: «Сю-сю-сю! Птички!». Однако даже его самый верный приспешник Габриэль не рассмеялся. Тогда Вон пнул Мартина ногой в живот и швырнул тетрадь в мусорное ведро, так что смог выйти из класса, не потеряв лицо.

Мартин знал, что вороны обитают на помойках, сороки – там где жутко и одиноко (бабушка говорила, что они предвещают смерть), чайки – там где много воды, воробьи – везде, а совы – в синих ночных лесах. Свиристели же всегда (очень редко) появлялись только там, где хотелось остановиться и долго рассматривать хрупкие ветки деревьев, по которым прыгают маленькие хохлатые птицы. Всего Мартин видел их три раза. Возможно, одних и тех же. В первый раз – белой ночью на озере. Во второй – возле дома как-то вечером. В третий – когда воздух запах весной, в круглом дворе, где между стволами тополей блестел на солнце тающий снег. Пожилая женщина в красном пальто кормила голубей перловой крупой, а свиристелям не было до этого дела. Они скакали по самым верхушкам высоких деревьев (даже издалека их было ни с кем не спутать) и заставляли Мартина пытаться запомнить каждую секунду своего присутствия. Было еще по-зимнему холодно, хотя днем уже и случались первые обманчивые весенние ремиссии. Мартин долго смотрел на птиц, потом опустил голову и обнаружил, что, собираясь после школы домой, забыл переобуться в уличные ботинки, которые остались где-то в коридоре, и стоит теперь в снегу в тонких кожаных мокасинах, которые он использовал вслед за выросшим из них братом в качестве сменки. Так вот отчего было так странно все это время, подумал Мартин. Сквозь тонкую подошву проникал покалывающий холодок, мягкая кожа впитывала и пропускала насквозь мокрый снег, но Мартину не было от этого нехорошо. Ему нравилась легкость, которую создавали мокасины на его ногах в такой непривычной ситуации. В школе так не было. И дело было не только в температурной разнице. Однако очарование быстро развеяла мысль о родителях, которые ждут его дома, и Мартин в ужасе помчался обратно в школу искать ботинки.