Вскоре Мартин услышал торопливые шаги за спиной. Это была его мать. По ее голосу он понял, что сейчас случится что-то плохое. Она резко стащила его с качелей, ударила ладонью по спине и поволокла домой.

Пустырь позади дома, в котором жил Мартин, переходил в исчерченный тропинками лес. Между высокими елями, вязами, кленами и соснами там росли нежные лещины и алеющие в октябре бересклеты. На полянах трепетали осины. Мартин любил наблюдать, как солнце играет в их кронах. Он также любил хмурые безветренные дни лета, когда вся зелень вокруг излучает тихий матовый свет. Серое небо делало разные оттенки зеленого более различимыми, чем обычно. По кустам шныряли большие сизые птицы, похожие на крыс. Их переливчатые грудки отражали блеск невидимого солнца. Мартин думал, что их белесые глаза слепы, что они могут есть волчьи ягоды и не умирать и что они связаны неясным образом с цветением шиповника. В такие дни ему казалось, что вот-вот должен пойти дождь, хотя именно в такие дни он никогда и не шел. Было особенно приятно, если погода выдавалась свежая, почти прохладная и приходилось надевать теплый пудровый свитер. Тогда казалось, что серые птицы наконец запоют, а из низких облаков посыплются мокрые листья.

Одна из тропинок уходила вверх на холм. Там лес редел и заканчивался небольшой поляной, покрытой мятликом. Отсюда были видны стальные резервуары, обнесенные колючей проволокой огороды с теплицами и маленький темный пруд. И если в такой день, когда Мартин оказывался на вершине холма, низкие облака расступались и оживляли прозрачную даль, ему становилось больно дышать. Солнечный свет приносил с собой ветер, который заставлял лесную поверхность тревожно шелестеть и мерцать, и Мартину казалось, что от него ускользает что-то чрезвычайно важное, может быть, самое важное в жизни. В результате сильного волнения у него обычно случалось расстройство желудка, так что приходилось бежать домой или, если было уж совсем невмоготу, подыскивать укромное место в лесу возле лопуховых зарослей, листья которых можно было использовать в качестве туалетной бумаги.

В Доме офицеров, в зале с витражной стеной и скрипучим линолеумом, Мартина и еще дюжину дошкольников обучала искусству разнообразных поделок молодая госпожа Сесилия, носившая просторные кашемировые свитера, красиво сочетавшиеся с ее волнистыми волосами, похожими на клуб дыма. Накануне Восьмого марта они мастерили под ее руководством раскладные открытки с объемными тюльпанами внутри. Тюльпан Мартина был желтый. Госпожа Сесилия отметила его аккуратность. Вероятно для того, чтобы внушить им вдохновение, она произнесла наставительную речь о добродетельности матерей и завершила ее вопросом:

– Вы любите свою маму?

Вопрос был скорее всего риторический. Большинство дошкольников неуверенно промычали «да». Гартензия, девочка с очень громким голосом и двумя огромными передними зубами, прокричала: «Я – очень люблю!». Многие, как Мартин, продолжили молча склеивать лепестки тюльпанов. И только Джулиан, мальчик, у которого всегда блестела грязная лужица под носом, застенчиво, но решительно заявил неприятно-скрипучим голосом, какой бывает только у детей из неблагополучных семей и престарелых курильщиков:

– Нет. Я не люблю.

Госпожа Сесилия была к этому не готова. Дети притихли.

– Как это не любишь, Джулиан?

Мартин не слушал, что говорила еще госпожа Сесилия. Его сердце забилось быстрее. Он был восхищен смелостью и честностью Джулиана и досадовал, что сам не обладал ими в такой же степени. Он был очень счастлив, оттого что его смутная мысль (даже не мысль, скорее ощущение), за которую его бы резко осудили, как осуждала сейчас Джулиана госпожа Сесилия, обнаружилась в ком-то еще. Он бы и сам не понял, с чем связана тревога, которая была вызвана в нем вопросом госпожи Сесилии, если бы Джулиан не сделал своего удивительного заявления.

По окончании занятий мать встретила его и повезла на санках домой. Пересекая площадь, она остановилась, чтобы надеть перчатки. Спинки у санок не было, и Мартин должен был крепко держаться за передок. Однако во время остановки он расслабил руки, и когда санки дернулись, не успел ухватиться посильнее. С неожиданной быстротой, но совершенно безболезненно он упал назад в подтаявший слой снега. Лежа на спине и слушая удалявшиеся шаги матери, он решил полностью покориться судьбе и ничего не предпринимать. Прошло несколько минут. Он видел перед собой только черноту неба с несколькими тусклыми звездами. Сквозь шубку к его позвоночнику стал прокрадываться холод. Мартин оставался неподвижен и размышлял о том, как долго он сможет так лежать, пока что-нибудь не произойдет. Наконец, как будто из ниоткуда снова возникла мать, подняла его, отряхнула и посадила на санки. Она была взволнована и спрашивала, почему он не позвал ее. Мартин не знал, что ей ответить. На следующий день отец прикрепил к его санкам массивную металлическую спинку, что сделало их немного похожими на замысловатое орудие пыток.

Любимой легендой Октавии была история одного малоизвестного, но выдающегося во многих отношениях древнеримского жреца и политического деятеля, который был знаменит преимущественно своей любовью к Флоре, которую он почитал как главную из божеств.

По некоторым противоречивым свидетельствам, принятия своего последнего и самого популярного закона великий понтифик Апиус Оцимус Суррексий добился за три дня до смерти, которую сам же предсказал незадолго до этого на заседании сената. В соответствии с указом, каждый свободный римский гражданин должен был завести собственное горшечное растение и никогда, ни при каких обстоятельствах не расставаться с ним вплоть до его или его владельца гибели. Разумеется, никто, кроме эксцентричного понтифика, не относился к постановлению всерьез, и сразу же после кончины Суррексия оно утратило силу. Однако на целых три дня розы, лилии, фиалки, левкои, асфоделусы, мирты и розмарины обрели способность свободно передвигаться по городу, в некоторой степени даже наделенные даром речи:

– Как поживает ваш аспарагус, легат Паулус?

– Ваши настурции сегодня особенно нежны, префект Деметриус.

Люди подтрунивали над старым Суррексием, а он, тем временем, наблюдал из личного солариума за своей давней мечтой – кинетическим садом. Его похороны собрали процессию из многомиллионных глиняных горшков. Все ее участники, не сговариваясь, называли впоследствии свое растение «цветком доброго Суррексия». Говорили также, что вплоть до ритуального сожжения с его мертвого лица не сходила улыбка.

Двоюродная бабушка Мартина жила за городом, в старом двухэтажном доме. Мартину нравилось отковыривать потрескавшуюся краску с деревянных перил у входа.

Перед фасадом дома раскидывался сад с обвитой чем-то засохшим аркой, а из сада шла тропинка. Куда, Мартин не знал. Ее продолжение скрывали серые стволы старых тополей.

В конце мая 19…-го года вся семья Мартина (отец, мать, Мартин и его старший брат Корнелиус) гостила у бабушки на протяжении целой недели. В один из тех дней Мартин проснулся очень рано. Он понял это по тишине вокруг и тусклому матовому свету за окном. Немного полежав, он подумал, что заснуть снова не получится. Тогда он поднялся с постели и спустился в прихожую. Там он стоял какое-то время неподвижно и вслушивался в тишину, затем надел ботинки и вышел в сад. Было слышно, как щебечут птицы и как ветер колышет верхушки тополей.

Он вышел из сада и двинулся вперед по тропинке, уходящей вглубь аллеи. Было свежо, но Мартин не чувствовал холода, только слегка переживал, что был так далеко от дома в одной пижаме. Постепенно с медленного шага он перешел почти на бег. Тополя над головой шумели трагично и беспокойно. Мартин как будто потерял всю массу тела, только сердце его билось сильнее обычного. Он подумал, что именно такой должна быть смерть. От нестерпимой красоты и драмы жизни. Он вообще часто думал о смерти и не мог понять, думают ли другие о ней так же часто и только притворяются в разговорах, что интересуются какой-то чепухой, или же все они знают нечто такое, что навсегда разрешает и страх, и отчаяние, которые должна вызывать ее неотвратимость, и оттого не имеют необходимости о ней думать.