Наступила пауза.

– Что я должен буду сделать? – спросил Сэн с тяжелым вздохом.

– Если вас не затруднит моя просьба, уважаемый Сэн, то я хотел бы попросить о двух вещах: во-первых, мне было бы очень приятно провести с вами свои последние часы в этой жизни. Мы станем говорить о поэзии, о мудрости, о том, что мы видели на своем веку, и просто о всякой всячине…

Во-вторых, я бы попросил вас позаботиться о моем погребении. Никакой роскоши, никаких излишеств – пышная погребальная церемония подобна пению для глухого. Мы рождаемся на свет нагими; нас омывают, заворачивают в чистые одежды и кладут в колыбель. Так же должно совершаться и погребение – омыть, одеть в чистые одежды и положить тело в домовину: больше ничего не нужно. Младенцу нет дела до того, лежит ли он в колыбели из золота или в простой, деревянной. Тем более нет до этого дела усопшему; пышность лишь тешит тщеславие тех, кто провожает нас в последний путь, и является кощунством в столь великий момент…

И не убивайтесь по мне чрезмерно; поплачьте, если вам от этого будет легче, но не предавайтесь глубокой скорби, не тревожьте мой дух. Я хочу покоя, я заслужил покой…

Проследите за этим, мой друг, а еще утешьте, по возможности, Йоку и оградите маленького Такэно от тяжелых впечатлений. Такэно-старшему, когда он приедет, разъясните смысл моего поступка…

Это все, о чем я хотел вас просить. А теперь забудем о том, что случится завтра, и станем радоваться сегодняшнему дню! – Сотоба улыбнулся Сэну и позволил себе коснуться его плеча.

Ночью пронзительный холод высоких небес спустился на земную твердь. Заиндевели и поникли травы и цветы, попрятались и замерли земные существа: небесное бытие стало гибелью для бытия земного. Рассвет начинался в тишине, которую сегодня не прерывали никакие звуки.

Сотоба остался в доме один: Сэн отправился к страже, охранявшей ворота парка. Как бы хотелось Сотобе чувствовать себя сейчас так, как он чувствовал себя в молодости, перед боем! Тогда тело будто теряло свою оболочку, превращаясь в могучую силу, такую как сила урагана или молнии, а мысли, ощущения и желания сливались в одно целое, высшее чувство, не только оценивающее, но и подчиняющее себе внешний мир.

Сейчас все было по-другому. Тело ослабло, разрушающая его болезнь давала о себе знать множеством неприятных и болезненных проявлений; руки и ноги стали немощными, сердце то начинало бешено колотиться, то почти останавливалось, заставляя жадно глотать воздух. Мысли путались и вязли в странном нагромождении случайных образов и давних впечатлений; голова сильно болела и кружилась, в висках возникали спазмы, доводящие до исступления.

Но Сотобе предстояло сделать еще одно, самое последнее усилие. Он должен был преодолеть и старость, и болезнь для того чтобы достойно покинуть этот мир. В течение всей жизни Сотоба привык преодолевать свои слабости, и теперь эта привычка пригодилась. Не думая о своей немощи, не обращая внимания на боль, он вначале приготовил одежды для своего погребения, а также все остальное, что полагалось иметь покойнику на похоронах. Затем достал из потайного ящика деньги, которые сберег на свои похороны, и выложил на видное место. После чего побрился, вымылся и остриг ногти на руках и ногах. Наконец, он снял со стены свой старый боевой меч и проверил, насколько он острый. Меч был очень острым, поскольку Сотоба всегда держал его в полной готовности.

Старик

На этом земные дела были окончены. Осталось совершить последние приготовления души. Они были такими же несложными. Душа Сотобы давно стремилась покинуть этот мир и очистилась от мирских привязанностей. Тем не менее, нужно было делать все как положено – перед лицом вечности нельзя было нарушать традиции.

Сотоба уселся на циновку, поджал под себя ноги, положил руки на колени, сосредоточился и закрыл глаза, дабы дать видение внутреннему зрению, области духа.

Как ни странно, дух его скорбел.

«О чем?» – спросил Сотоба. «О земной жизни», – ответил внутренний голос.

Сотоба удивился: о чем тут было скорбеть? О страданиях, болезнях, старости? О несправедливости, жестокости, злобе? О хитрости, коварстве, подлости?

Разве не было счастьем уйти от этого навсегда?

«Все так, – ответил голос, – но…»

Сотоба досадливо поморщился, открыл глаза, опять закрыл их и стал думать о вечном; дух его успокоился.

Между тем, уже рассвело. «Пора», – решил Сотоба. Он взял меч и сразу, не примериваясь, одним движением нанес себе сильный удар в живот, снизу вверх.

Резкая сильная боль заставила Сотобу сильно сжать зубы, чтобы не застонать. Однако сильная боль не бывает продолжительной: через мгновение теплая волна прошла по всему телу, и боль исчезла. Сотобу бросило набок, он упал на циновку; его руки и ноги задергались, голова затряслась, но тут же вслед за этим блаженное оцепенение охватило его. Сердце встало; Сотоба вздохнул в последний раз, и умер.

Люди из деревни, присутствующие на погребальной церемонии, с уважением говорили о том, что покойный хорошо подготовился к смерти: все необходимое было припасено им; кроме того, он чисто побрился и тщательно остриг ногти, что не часто делают умирающие.

Обратили также внимание на то, что лицо покойника совершенно утратило обычный для Сотобы мрачноватый вид и стало необыкновенно умиротворенным, можно было бы сказать – радостным, если бы такое слово было применимо к усопшему.

Главным распорядителем похорон был Сэн, и все обычаи были соблюдены им в точности. Сотоба был облачен в белые одежды; полы халата были запахнуты справа налево, а тыльные стороны кистей рук и запястий – тщательно закрыты. На ноги Сотобы надели соломенные тапочки, голову повязали треугольной косынкой, а через плечо покойного перекинули матерчатый мешок с шестью монетами, для того чтобы Сотобе было чем расплатиться за переход в загробное царство. В пальцы усопшего вложили четки – теперь тело было готово к переносу на смертный одр.

На смертном одре Сотобу положили так, что его голова была обращена на север, а лицо – на запад: именно таким образом лежал умерший Будда. Ладони Сотобы сложили вместе как бы в молитве; тело накрыли лоскутным одеялом, а лицо – куском белой ткани.

У изголовья поставили перевернутую основанием вверх ширму, что должно было отвратить несчастья от живущих в этом доме. Действия наоборот (например, полы халата покойного, запахнутые справа налево, а не слева направо, как у живых) были наилучшим средством для отвращения несчастий. Рядом с ширмой был поставлен маленький столик, покрытый белой тканью и украшенный цветами. На нем стояли зажженные свечи; здесь же была помещена пиала с рисом.

Отпевал покойного священник, приглашенный из обители. Прежде всего, он дал усопшему новое имя, которое было записано на деревянной дощечке. Имя было выбрано из числа обычных монашеских имен, потому что покинув земной мир, Сотоба уже перестал быть Сотобой – он стал монахом, сыном Будды.

Перед погребением тело покойного было положено в гроб, поставленный в комнате около алтаря, и в последующие два дня все желающие могли прийти в дом в любое время суток, чтобы проститься с умершим. Все это время в комнате находились посменно Сэн и Йока – они встречали посетителей и принимали их соболезнования. Правда, кроме нескольких крестьян из деревни и стражников их охраны княжеского поместья, других посетителей не было.

В день похорон священник отчитал отходную молитву над гробом. «Расторгается узел сердца, разрешаются все сомнения, и дела его рассеиваются», – говорилось в ней, и весь смысл молитвы заключался именно в этом. Кроме того, священник сказал несколько слов от себя: «Тиха и спокойна бывает, обыкновенно, смерть всякого доброго человека: но умирать добровольно, умирать охотно, умирать радостно – это преимущество человека, который отверг и отринул волю к жизни. Лишь такой человек действительно, а не притворно хочет умереть; он охотно поступается жизнью, которую мы знаем: ибо наше существование, сравнительно с тем, что ждет его, – ничто…»