Глубокой ночью Такэно в последний раз обошел свою территорию. Староста вновь был с ним, обязанный по долгу службы сопровождать Такэно, однако ноги плохо слушались его, и он то и дело норовил упасть. Такэно приходилось придерживать его за пояс да еще выслушивать бесконечные извинения старосты по этому поводу.

С такой обузой Такэно вряд ли мог бы что-либо предпринять, если бы в его квартале случилось серьезное происшествие, но, к счастью, все было в порядке. Жители смирного нрава давно разошлись по своим домам, а гуляки долго бы еще шатались по городу, но и их разогнал холодный ветер; лишь откуда-то издали доносилась заунывная песня, которую нестройно выводили пьяные голоса.

Жаровни с улиц были убраны, огонь после наступления полуночи повсюду потушен; праздник закончился.

Можно было отправляться домой, но Такэно остановил спившийся поэт. Он выпил сегодня невероятное количество рисовой водки, которую ему подносили за то, что он читал свои стихи. Другой человек от стольких подношений пал бы замертво, но поэт крепко стоял на ногах: его только время от времени резко качало то вправо, то влево.

– Господин мой, – говорил он Такэно, старательно произнося слова, – клянусь великими богами, я не посмел бы вас задерживать, однако у меня есть важная новость для вас.

– Я слушаю вас, почтенный, – отвечал ему Такэно.

– Сегодня утром я написал: «Полет сороки над радугой небесной…» – ну и так далее, и значит, «ночь ушла без остатка». Хорошие стихи, правда?.. Мои руки дрожат, всегда дрожат, так дрожат, что я не могу поднести стакан ко рту, но стихи писать я могу…

Однако я хотел сказать не об этом, не об этом. «Ночь ушла без остатка», – хорошо написано, красиво написано. Меня благодарили за мои стихи, весь день благодарили. «Ночь прошла без остатка. Как славно вы написали», – говорили они мне. Как славно… Да только это вранье!

Вы, верно, подумали, что не я написал эти стихи? Нет, господин мой, клянусь великими богами, эти стихи написал я. По крайней мере, мне кажется, что они возникли в моей голове. Но речь о другом…

О чем я собирался говорить с вами? Мысли теряются… Не уходите, прошу вас. Сейчас я вспомню.

Город у реки

– Гоните прочь этого пьянчугу! – вдруг закричал проснувшийся староста.

– Тише, господин староста. Вы ведь должностное лицо, – укоризненно заметил ему Такэно и тот опять обмяк, закрыв глаза.

– Вспомнил! – воскликнул поэт. – Должностное лицо! Вы ведь тоже должностное лицо, и как должностное лицо вы должны доложить нашему князю о том, что должно. Ночь прошла без остатка – это вранье. Ночь не прошла – ночь наступает…

– Это я должен доложить князю? – спросил Такэно с легкой улыбкой. – Но простите, я вас перебил.

– Ночь настает – вот о чем вам должно доложить нашему правителю. Я чувствую, я знаю, что на нас надвигается ночь. Тьма, которая сейчас окружает нас, ерунда. На нас надвигается настоящая тьма.

– Извините, я не понимаю вас.

– Господин мой, позвольте у вас узнать, как мы определяем приближение ночи?

– Это очень простой вопрос. День сменяется вечером, сумерки свидетельствуют о приближении ночи.

– Разрешите не согласиться с вами, мой господин. Сумерки бывают и посреди дня, когда сгущаются облака или солнце вдруг затеняет свой лик.

– Это правда, но вечерние сумерки особенные.

– А что же в них такого особенного?

Такэно призадумался.

– Ну, я не знаю, как это выразить, я не поэт, однако в вечерних сумерках есть нечто, свидетельствующее о приближении ночи. Затишье, что ли… И запахи, конечно, особые запахи вечера, – дневные запахи другие.

– О, мой господин, вы вполне могли бы стать поэтом! Да, да, именно затишье и запахи: по ним мы определяем приближение ночи. А еще мы чувствуем ее приход; тонко чувствующие люди могут определить наступление ночной поры, даже находясь в закрытом помещении без окон. Так вот, доложите нашему правителю, что сейчас у нас вечернее затишье, что в воздухе уже носятся запахи ночи, и предчувствие ее не покидает меня.

– Прочь, прочь, старый пьяница! – завопил староста.

– Да, я пьяница, – гордо сказал поэт. – Я пью от невыносимой тоски жизни и нестерпимой радости бытия. Вы меня понимаете, мой господин. Я вижу, что вы меня понимаете… Доложите же князю, что приближается ночь – холодная страшная ночь. Надо готовиться к ней; время зажигать огни. А в городе все огни погасили.

Поэта пошатнуло; он взмахнул руками, физиономия его скривилась, и он то ли заплакал, то ли засмеялся.

– Не слушайте этого прощелыгу, господин Такэно, он наверняка хочет выпросить у вас денег на выпивку, – пробормотал староста и в третий раз прикрикнул на поэта:

– Пошел прочь, бездельник!

Поэт, не обращая на него внимания, кое-как поклонился Такэно и побрел по пустой и темной улице, раскачиваясь и бормоча себе под нос: «Тьма надвигается… Тьма надвигается… Полет сороки над радугой – последний миг счастья…»

– Пьяница, – повторил староста. – Самый бесполезный и вредный человек в моем квартале. Этого негодяя когда-нибудь казнят за воровство или убьют в пьяной драке.

Первая половина лета выдалась холодной и дождливой. Небо часто было закрыто свинцовыми облаками, с утра до вечера шел нудный моросящий дождь. Тяжелые капли скатывались с поникших листьев деревьев и падали на траву, покрывая ее влажным ковром.

Дым от очагов стелился по городу, и за этой завесой были не видны улицы и дома. Звуки городской жизни становились непонятными и призрачными; таким же потусторонним казалось и само существование горожан: они вдруг возникали из тумана, укрытые от дождя циновками и мешками, и так же внезапно пропадали в туманной пелене.

Облака висели над землей так низко, что в них тонули конические крыши княжеского замка, а факелы, горевшие на его стенах днем и ночью, казались бледными размытыми пятнами. Для того чтобы люди, вызванные князем сегодня утром во дворец, могли добраться сюда по узкой дороге между двух речных протоков, сигнальщики стояли на всем протяжении пути от города до замка.

Такэно был в числе тех, кому князь приказал явиться в замок. Выходить на улицу в такую сырую и промозглую погоду совсем не хотелось, но ослушаться княжеского приказа было нельзя.

Йока настояла на том, чтобы Такэно надел толстый стеганый халат и войлочную шляпу, чему он вначале противился, считая, что будет смешон в этом зимнем одеянии. Но не успел он дойти до замка, как уже мысленно благодарил жену: без теплого халата и шляпы Такэно промерз бы насквозь. У несчастных сигнальщиков, стоявших по двум сторонам дороги, дрожали от холода губы и тряслись в руках фонари.

В замке слуги проводили Такэно в большой зал княжеского дворца. Там все приглашенные рассаживались на чисто вымытом полу, занимая места в зависимости от своего ранга, знатности и положения при дворе: ближе к возвышению, на котором должен был сидеть князь, размещались самые важные особы, дальше – все остальные приглашенные.

Такэно в нерешительности застыл в дверях: поскольку он был из простого народа, недавно посвящен в самураи и не имел еще земли, ему следовало сесть около входа, позади всех; но с другой стороны, он успел прославиться в боях, и князь его отмечал своим особым расположением…

Заметив колебания Такэно, к нему подошел княжеский управляющий и указал место у стены, чуть поодаль и сбоку от возвышения, предназначенного для князя. Таким образом, Такэно сидел не в первых рядах, но и в не последних, что соответствовало и его невысокому рангу, и тому вниманию, которое оказывал князь молодому самураю.

Князь в сопровождении телохранителей вошел в зал из боковой двери. Все приглашенные низко склонились перед своим повелителем. Телохранители встали перед помостом и вдоль стен, князь уселся на своем возвышении, после чего сидевшие в зале распрямились и приготовились слушать.