Но это все равно для него ничего не значило.

У отца на меня просто не находилось времени. Бывало, он разговаривал с Мартином, и мне казалось, будто я превращаюсь в невидимку. Я начинала кашлять, просто чтобы привлечь к себе внимание, но именно Мартин тогда принимался похлопывать меня по спине, даже не отрываясь от разговора.

Пока Аквилино своим монотонным гнусавым голосом зачитывал последнюю волю отца, я не могла оторвать взгляд от Мартина. Мы все собрались в столовой комнате вокруг отцовского поверенного и, упершись локтями в стол, плотно сжали губы. Мартин с такой силой стиснул сложенные в замок ладони, что побелели костяшки пальцев. На него завещание, похоже, произвело тот же эффект, что и на меня.

Отец никогда не скрывал тот факт, что Мартин был для него как сын, которого он всегда так желал видеть в Альберто. Мартин был волевым, решительным, строгим с работниками, и к тому же он полностью разделял отцовскую страсть к выращиванию какао. Альберто, с другой стороны, в детстве был тише воды. А потом поступил в духовную семинарию. Говорил он чаще всего односложно. Дни и ночи просиживал взаперти у себя в комнате, штудируя книги по архитектуре, теологии и философии. И в тех редких случаях, когда нам доводилось видеть брата (преимущественно за обедом или завтраком), он как будто мысленно витал где-то в другом мире. А если и открывал рот, то задавал вопрос о таких вещах, о которых мы никогда и не задумывались и которые не имели никакого отношения к текущей за столом беседе. К примеру: «Как по-вашему, доброта человека – врожденное или приобретенное качество?»

Он ничего общего не имел ни с отцом, ни с Мартином. У тех дни и ночи были расписаны в соответствии с циклами плодоношения какао. Эти капризные, привередливые деревья были и нашей огромной удачей, и нашим приговором. Когда в какой-то год был большой урожай, то взрывной смех отца слышался в каждом уголке дома, и он щедро одаривал подарками и маму, и Каталину, и меня.

Но боже упаси, если урожай был худым! В конце неудачного года отец на целые дни запирался у себя в кабинете, объявляя чуть ли не голодовку, и единственным, кто допускался к нему внутрь, был Мартин с бутылкой красного вина или хереса в качестве входного билета. Отец бесконечно писал какие-то письма, которые так никому и не отправлял, и они скапливались, пылясь, у него по ящикам. На граммофоне раз за разом ставилась «Марсельеза», пока у нас уже не возникало желание вырвать себе уши. Всякий раз, как дверь кабинета открывалась – в основном, чтобы впустить или выпустить наружу Мартина, – я слышала отцовские ругательства («Ce pays de merde!»[21], например).

Однако, как теперь выяснилось, Мартину он ничего не оставил – что мне казалось очень странным, учитывая то, насколько они были близки, а также и то, сколько такта и терпения проявлял Мартин, когда отец пребывал в мрачном расположении духа. Даже моя мать – эта святейшая из женщин – не всегда способна была выносить его скверный характер. Обычно в такие дни она приглашала к нам женщин из Cofradía, здешней святой общины, на послеобеденную молитву. «Отцу, – говорила она, – теперь поможет лишь Святая Дева». Однако отец терпеть их не мог. Вид и голоса этих набожных дамочек ничуть не улучшали ему настроение. Как раз наоборот.

Альберто прикрыл ладонью рот и кашлянул, но почти сразу на его лицо вернулось обычное благостное выражение. То ли до него до конца еще не дошло то, что сейчас говорил нам Аквилино, то ли ему было это все равно.

Закончив читать документ, поверенный поднял голову и внимательно поглядел на каждого из нас.

Ноги у меня под столом отчаянно дрожали. У меня едва укладывалось в голове, что почтенный дон Арманд де Лафон большую часть собственности завещал своей далекой дочери, которая была для меня не более чем имя на деревянной табличке при въезде в имение. Имя, которое мучило меня едва ли не всю жизнь, но почему-то не казалось мне реальным. А теперь это имя должно было обрести плоть и кровь, явиться к нам на асьенду и потребовать себе все то, что мне удалось сохранить или даже преумножить. Вот только где была эта любимая испанская дочь, когда я, как сиделка, ухаживала за отцом в последние полгода его жизни?! Для меня все то, что я сейчас слышала, было точно завершающий удар матадора.

– Ну что ж, – молвила Каталина, вставая из-за стола. – Все равно ведь – что пользы от материальных благ? Их же и впрямь не унесешь в могилу. Не так ли?

Ну, разумеется, она не могла не высказать что-то вроде этого. С ранних лет Каталине мало нужны были отцовские подарки. Видеть крестьянских дочек, щеголяющих в ее платьях и играющих в ее игрушки, было всегда для нас обычным делом.

– Ох, оставь, пожалуйста, Каталина, – сказала я. – Не хочу больше ни слова об этом слышать.

Я попыталась встать, и Лоран поспешил мне помочь. Он сделался внезапно очень бледным. Еще бы! Вовсе не это рисовал он себе в перспективе, когда согласился жениться на дочери французского землевладельца. Хотя ему и удалось всех в городе одурачить, заставив думать, будто у него имеется собственное богатство, – но меня-то он не смог провести. Я почти с самого начала знала, что у семейства Лорана нет ничего, кроме престижной фамилии да высокомерия хоть отбавляй.

Мартин, избегая, как всегда, моего взгляда, вытянул из переднего кармана самокрутку. Когда он закуривал, видно было, что его крупные кисти слегка дрожат. Но как только он сделал первую затяжку, дрожь унялась. Осталась лишь хмурая складка между бровями.

– Само собой разумеется, дон Томас, что моя доля наследства отойдет сестрам, – сказал мой брат Альберто, потирая пальцами подбородок.

Я все никак не могла привыкнуть к тому, чтобы видеть своего младшего братишку одетым с такой мрачной серьезностью. Сутана делала Альберто намного старше, однако глаза у него по-прежнему, как в детстве, блестели озорством и любопытством.

– В этом случае, падре Альберто, согласно закону, ваша доля должна быть разделена на трех сестер.

– Но ведь Альберто и знать не знает этой Пурификасьон! – срывающимся голосом возмутилась я. – Это будет несправедливо! Неужто ей и так мало досталось?

– Я лишь излагаю вам пункты закона, сеньора. И, конечно же, у вас есть право оспорить отцовское завещание. – Аквилино закрыл портфель. – А пока что мне следует написать письмо вашей сестре в Испанию, дабы уведомить ее о кончине отца и о его последней воле.

Схватив меня за руку, Лоран еле заметно помотал головой. Он наклонился ко мне ближе, и его теплое, пахнущее вином дыхание защекотало мне ухо.

– Не волнуйся, ma chère, – прошептал он. – Мы как-нибудь все уладим.

Пури

Апрель 1920 года

– Вам английское седло или ковбойское? – спросил меня Мартин.

Последовав настойчивому предложению Анхелики, «правая рука» моего отца взялся устроить мне экскурсию по плантации, пока служанка по имени Хулия приготовит для меня комнату. Знай я заранее, что мне придется забираться на лошадь, ни за что бы на это не согласилась!

Неужто считается, что все мужчины должны уметь ездить верхом? Я знала как непреложный факт, что Кристобаль ни разу в жизни не взбирался на этого четвероногого гиганта. Он был горожанином до мозга костей. Однако перед Мартином мне не хотелось выглядеть трусливым цыпленком. Что-то подсказывало мне, что этот тип не уважает слабость.

– Английское, – ответила я, что, судя по всему, было решением неверным, поскольку седло оказалось слишком маленьким, и у него не было впереди рожка, чтобы держаться.

Впервые с момента нашего знакомства Мартин улыбнулся. Впрочем, мне это не показалось дружеским проявлением – скорее своего рода личной победой. Он водрузил на спину лошади черное миниатюрное седло и взялся за кожаную подпругу, чтобы подтянуть ее у скакуна под животом. Он выбрал для меня белую кобылу, которую звали Пача – как богиню инков, объяснил мне Мартин.