Вот почему, предполагая отношение отца к моему открытию, я не прочитал запись в тетради, а сказал ещё раз: "Не знаю!"

— Ну всё, — сказал отец, — больше я не желаю разговаривать с этим дрянным мальчишкой!

Пока я выключал и сворачивал магнитофон, отец очень нервно что-то писал в дневнике. Подписался ещё нервнее и молча протянул мне дневник. Я так же молча, но, конечно, совершенно спокойно взял его и вышел из комнаты. Когда я закрывал дверь, я услышал, как отец сказал маме:

— Я не знаю не только, что с ним делать, но и что с тобой делать!

Лучшей фразы отец и не мог придумать, и я сейчас вам скажу почему, только прочитаю, что он написал в дневнике.

Вот что он написал: "Должен Вам сообщить, что мой сын дома ведёт себя ничуть не лучше, чем в школе. Очевидно, нам с вами надо принять какие-то общие меры".

Прочитав эту запись, я не выдержал, вышел из своей комнаты в столовую, где отец всё ещё сидел за столом и пил какие-то лекарства.

— Есть люди, — сказал я, — есть люди, которые, как осьминоги, в минуту опасности готовы скрыться за чернильной завесой жалких слов вроде: "Должен Вам сообщить, что мой сын дома ведёт себя ничуть не лучше, чем в школе. Очевидно, нам с вами надо принять какие-то общие меры". И тому подобное.

Между прочим, даю справку из бионики. Любопытная деталь: чернильная жидкость, выпущенная осьминогом, не просто скрывает его. Она ядовита и на какое-то время парализует обоняние преследующих его рыб: те перестают узнавать осьминога, даже натыкаясь на него. — Я сказал это всё для того, чтобы, конечно, как всегда, ошеломить отца и парализовать своей эрудицией, и я этого почти добился.

— Есть люди, — ответил ошеломлённо и почти парализованно отец на моё "есть люди", — которые готовы называть своего родного отца осьминогом, — после чего с ним началась просто какая-то истерика.

К сожалению, я тоже как-то немного сорвался, что ли, или сказалась небольшая усталость, но я не удержался и даже вспылил. — Все! — сказал я. — Всё, я отказываюсь быть… я не могу быть в таких условиях! Пусть другие будут выполнять это поручение!.. Я отказываюсь!.. В конце концов, и у меня есть нервы, конечно, не железные и даже не стальные, а из этого… из титана, но это тоже нервы!..

Я влетел, продолжая бушевать, в свою комнату и за мной влетела моя мама. Я бушевал, положив руку на пульс. Пульс был как всегда: законных пятьдесят два удара в минуту.

— Пусть другим поручают это самое из самых!..

— Действительно, — поддержала меня мама, — пусть другим поручат это самое из самых!..

— Да нет, не найдут другого, — подумав, сказал я. — Других-то они, конечно, не найдут. Я же не смогу… в таких условиях полного непонимания!.. И никто не сможет в таких условиях! И именно потому, что никто не сможет в таких условиях, одна надежда на меня! Именно потому, что никто не сможет, я смогу! Поэтому воз продолжается! Я продолжаю! Ты свободна, мама! Пока!

— Спокойной ночи!

Поцеловав меня, мама на цыпочках вышла из комнаты. И тут же принялась в столовой заступаться за меня, по-видимому.

— Если мои доводы тебя не убеждают, — говорила она отцу, послушай, что пишет по сходному поводу журнал."…Неуверенность усложняет жизнь, мешает успеху. Уверенный в себе добивается большего. Потому что чувство уверенности обычно сопровождается появлением так называемых стенических эмоций (от греческого слова «стенос» — "сила"), которые повышают и физические и психические возможности человека. Без веры в свои силы спортсмен, например, никогда не одержит победы. Переоценка противника и недооценка собственных возможностей почти всегда ведут к поражению".

— Всё это хорошо, — говорил отец, — послушай и ты меня. Надо же избегать крайностей. — И он маме тоже прочитал, вероятно, из другого журнала. — "Но если уверенность чрезмерна, не оправдана действительными возможностями, она уже становится отрицательным свойством личности, перерастает в самоуверенность. Самоуверенный берётся за дело, к которому вообще не пригоден или не подготовлен. Такие переоценивающие себя люди нередко отличаются бахвальством, самомнением. Они могут принести немалый вред".

— Нет, это просто невозможно, — сказал я вслух, — все как будто сговорились срывать посекундное расписание и планирование моей жизни. Теперь я буду планировать свою жизнь не загодя, а погодя: то есть сначала что-нибудь сделаю, а потом запишу в бортжурнал.

Вот сейчас вообще-то надо спать, и я уже спал бы, если бы мой отец не устроил мне эту сцену, а теперь надо послушать ленту магнитофона, на которой записана моя так называемая беседа с отцом; ещё и воспоминания о себе надо записать шифрованным текстом. Хорошо бы попросить отца подписать текст сегодняшней сцены и удостоверить, что всё так в точности и было. Но ведь текст будет зашифрован, и, взглянув на мой шифр, отец, наверное, взорвётся: "Что ты мне подсовываешь какую-то китайскую грамоту!.." — и так далее и тому подобное. Ладно, обойдёмся без подписи. Тем более, что весь разговор записан на магнитофон.

Вот, не даст соврать магнитофонная плёнка, товарищи потомки! Я перекрутил плёнку и нажал на клавишу проигрывателя, но звука никакого не было. Значит, где-то что-то не сработало. Неужели пропало столько времени даром? Может, попросить отца устроить мне эту сцену ещё раз — специально для потомков. Они же могут не поверить, что мне приходилось жить, учиться, работать и готовиться в такой нечеловеческой обстановке при полном взаимном непонимании. Я прислушивался. Отец ещё не спал. За стеной отчётливо продолжал звучать его голос.

— "Представьте себе хотя бы молодого самоуверенного врача. У него и мысли не появится, что поставленный диагноз неплохо бы перепроверить, посоветовавшись с опытными коллегами. В результате неверно определена болезнь, неверно назначено лечение… А разве приятны самоуверенные люди в общении? Жить, работать рядом с ними?.."

"Интересно, к чему это папа вдруг заговорил о врачах", — подумал я.

Снова приготовил магнитофон к записи, проверил его:

— Раз-два-три! Раз-два-три! Даётся проба! Даётся проба!

Прослушал звук — всё было в порядке. Я вышел в столовую…

В столовой отец действительно читал маме какой-то журнал:

— "С ними трудно. Они всегда всё знают, неспособны к самокритике, не терпят возражений, обрывают собеседника на полуслове. И никогда не заметят, что обидели, унизили товарища. Если самоуверенность и приводит иногда к успеху, то он, как правило, случаен, под ним нет твёрдой основы. Так что не стоит им завидовать".

Не дожидаясь, когда отец закончит читать, я сказал:

— Папа, надо повторить!

— Что повторить? — удивился он,

— Сцену, — пояснил я.

— Какую сцену?

— Надо повторить ещё раз сцену, которую ты здесь мне устроил, — сказал я.

— Какую сцену? — переспросил отец, вытаращив глаза. — Что ты называешь сценой?

— То, что… мы недавно разыграли здесь в столовой, — объяснил я. — Да, называю это сценой, и её надо повторить слово в слово.

— Как повторить? — удивился отец ещё больше. — Почему повторить?

— Понимаешь, магнитофонная плёнка не записала. Я сейчас восстановлю все наши реплики и мы повторим всё сначала.

Я сел за стол и стал, как всегда, делать три дела сразу (писал, разговаривал с отцом, левой рукой сжимал теннисный мяч). Я писал, восстанавливая слово за словом всё, о чём мы говорили за столом.

Я вообще-то могу писать одновременно левой и правой рукой, причём разный по смыслу текст, но если бы я это стал делать, то привел бы отца окончательно в шоковое состояние. Поэтому я писал скоро, но нормально — только правой рукой.

Быстро восстановив текст нашего разговора, я протянул его отцу и сказал:

— Здесь всё, что ты мне говорил, только перед записью на плёнку, надо над ролью отца хорошенько поработать.

— Над какой ролью! Какого отца! Перед какой записью? — ничего не понял отец.