— Противно от такой брать, — поморщилась Аня.

— Мало ли что противно. И того противнее бывает. Ведь надо, надо же! — тихо повторил комиссар и, взяв в руки принесенную мною трофейную полевую сумку, вынул из нее два запечатанных конверта.

— Вот берегите. В руки генералу Куприянову, и никому другому. Старшей будет Аня.

Аня осторожно взяла в руки конверты, в которых были документы, добытые моей группой. Она осмотрела их со всех сторон, вздохнула и положила в карман гимнастерки.

Я подошел к Ане.

Застегивая клапан кармашка, она поглядела на меня. Теперь, припоминая этот взгляд, я вижу в нем и гордость, что ей поручено такое важное дело, и удовольствие оттого, что это произошло на моих глазах.

Сейчас я знаю слова, какие сказал бы ей, если бы хоть раз в жизни повторилось это мгновение. Я бы многое отдал за то, чтобы оно повторилось! Но тогда я не нашел ничего лучшего, как подойти поближе к ней и сказать:

— Аня, ты комсомолка, и тебе вручены важнейшие документы. Не подведи!

— Коля! Не надо мне так говорить, — сказала она, и искусанные комарами щеки ее стали еще краснее.

Она отломила веточку осины и стала отмахиваться ею от комаров. Я хотел еще что-то сказать, но услышал голос Даши:

— Иван Фаддеевич, теперь суп остыл, попробуйте немножко.

Я боялся, Даша услышит то, что я хотел сказать Ане. Ведь еще так недавно я сам говорил Даше: во время войны, во время походов сердце должно быть наглухо закрыто для нежных чувств.

Вот посмеялась бы она сейчас надо мной! Нет, нельзя ронять свой авторитет. И, чувствуя, что Аня ждет от меня каких-то других слов, я все же не сказал ей этих слов и замолчал.

Как много мы теряем в жизни, как часто делаем непоправимые шаги из-за ложного представления об авторитете! Может быть, эти рассуждения могут показаться наивными. Ведь мне самому многие жизненные истины, когда о них говорят, кажутся детски простыми и очевидными, и все же я снова сам прихожу к ним после многих ошибок, блужданий и часто неверных действий. Так было и в моей учительской работе, и в райкоме, и в партизанском отряде. И та истина, которая казалась заранее очевидной, на деле бывает не такой уж простой.

Аня и Катя ушли к себе под сосну готовиться к походу, а я остался с комиссаром.

— Вот, Титов, — сказал мне Кархунен, — посылаю я двух девушек за двести километров, по лесу, по бездорожью, а кругом враги, да такие, что, попадись им в лапы, даже и подумать страшно, что они с девушками сделают. И те идут, словно у себя в колхозе на прополку или на дальний сенокос на остров, и ведь даже довольны, что именно им доверили. Я уверен, что если они не доставят бумаги, стало быть, никто другой не доставит. Только в кино я раньше такое видел. Да что кино — там сеанс два часа, и все. А здесь по лесу, да болоту, да вдвоем, да с комарами, и с неделю, поди, проплутают… Там ведь в кино, в зале тепло, и дождь не тот, и комара нет, и пули только свищут, да не задевают. Но зато и красоты такой нет. — И он взмахнул рукой, показывая на зеленевший в летнем солнце лес, на узорные мхи под ногою, на синее небо, по которому бежали одинокие облака.

Нежные и тонкие запахи клейких листиков, влажных мхов овевали нас. Горьковатый дымок притушенного Дашей костра и даже мирное кукование лесной кукушки (здесь были ее владения — и кукушкин лен, и кукушкины слезки) — все это было прекрасно. Если бы только не томящая пустота в желудке.

— Ну, так вот, я тебя для дела позвал, Титов, — продолжал Кархунен, немного стесняясь того, что так расчувствовался. — Щеткин, по всей вероятности, если его не подбили, мешки с продуктами сбросил на запасную цель. Ложбина — отсюда семь километров. Вот, — и он развернул передо мною лист карты, — вот здесь, где буква «В», у верхнего завитка, — показал он огрубелым от полевых работ пальцем. Я и сам знал, где находится эта ложбина. — Так вот, бери с собой четырех человек и иди туда, все обшарь и, если найдешь, не теряя времени, волоки сюда, по азимуту. В общем догоните… Кого берешь?

— Лося — он много унесет, Душу — с ним в дороге веселее. Шокшина. Кого же еще? Взял бы Сережку Жихарева, да устал, наверное, парень, мал еще и пулемет никому не отдаст.

— Вот что, — сказал комиссар, — возьми-ка с собой Елкина…

— Боюсь, он меня слушать не будет: что ему, бывшему ответственному работнику, какой-то комсомолец.

— Ничего, прикажу, все будет в порядке.

И мы отправились выполнять приказ комиссара.

Впереди шел Лось, за ним Елкин и Душа. Замыкали цепочку я и Шокшин.

Мы поравнялись с сосной, около которой девушки снаряжались в дорогу. На Анином рюкзаке было разостлано ее вышитое петушками полотенце, и от этого как-то по-домашнему стало вокруг. И вообще, когда Аня, даже после самого трудного перехода, расстилала полотенце и ставила на него голубую чашечку, сразу место это становилось самым уютным в лесу. Была в Ане какая-то милая домашность. Синяя сатиновая юбка Пекшуевой была разостлана на узловатых корнях дерева. Аня была в черной шерстяной юбке. Катя критически осматривала ее со всех сторон.

— Надо с левого бока ушить, — сказала она, — потом пояс повыше сделать. Ну, да ладно, не на бал ведь идешь, — сказала она, весело улыбаясь.

Павлик не мог пройти мимо девушек, не задев их.

— Все маскируются, а у вас одних, как всегда, полная расхлябанность и полное отсутствие бдительности, — сказал он сердито, подойдя к ним.

— В чем дело, Душа?

— Слышите, как скрипит сосна?

Поверху ходил ветер, и сосна, покачиваясь, жалобно поскрипывала.

— Ну, скрипит!

— Что «ну, скрипит»? — язвительно повторил Душа. — А нет того, чтобы смазать ее, чтобы не скрипела. Смазать надо, — повторил он еще строже.

Девушки засмеялись.

— Тише, тише, — цыкнул на них Шокшин. — И в самом деле, не надо распускаться.

Аня обернулась, и от взгляда ее Шокшин покраснел, замялся и смутился.

Неужели он любит ее? А я и не замечал. Мы встретились глазами с Аней.

Она стояла передо мной, такая родная, красивая. Платье ей было в самый раз, — не понимаю, чего Катя привередничала при примерке. Катя, не успевшая еще переодеться, коротенькая, в широких мужских шароварах, подошла ко мне и сунула в руки вчетверо сложенную бумажку. Я хотел развернуть, чтобы прочитать, но она смутилась и покраснела.

— Потом прочтешь, через час, ладно? — и побежала обратно к скрипучей сосне.

Я опустил руку в карман и нащупал кусочек сахару в тряпочке. Мой аварийный запас.

— Хочешь сладкого, медвежонок? — спросил я.

— Вовсе не остроумно, — с раздражением ответила Катя.

— Да нет, я не шучу, вот возьми! — И я протянул ей сахар.

— Да ты настоящий интендант первого ранга! — сказала Катя обрадованно. — Спасибо.

Но я не стал долго разговаривать, надо было догонять товарищей.

— Аня, ты чашечку голубенькую берешь с собой? — уже издали услышал я голос Кати.

В этой чашечке не было ничего особенного. Ане привезла ее мать в подарок из Москвы с сельскохозяйственной выставки. Но из всех домашних вещей у Ани сохранилась только эта любимая чашечка. Она пила из нее сама, а в последних двух походах поила из этой чашечки тяжелораненых.

Может быть, я был не прав в чем-то в отношениях с Аней… Вот когда пишешь письмо или даже боевое донесение, всегда можно написать несколько черновиков, потом перечеркнуть, исправить, выбрать наилучший вариант, переписать начисто. А в жизни этого нет. Перечеркнуть дела, которые не понравились, и заменить их лучшими иногда невозможно. Сразу надо жить, как Аня, Катя, Иван Фаддеевич, — по чистовику.

— Товарищ Титов, Душа, давайте я вас побрею! — сказал Жихарев, увидев нас.

Под одной из сосен он брил Ивана Ивановича. У него самого еще на подбородке пуха не было, но с тем большей охотой и азартом он брил других. У меня борода растет медленно, щетина светлая, и бриться мне надо раз в неделю, не то что чернявому Ямщикову: у того отрастает за один день.

— Ничего, — отозвался Душа, — сейчас не стоит, после удачной операции — пожалуйста.