После темноты сторожки его ослепило яркое дневное солнце и сверкающий своей нетронутой белизной, недавно выпавший снег.

Прямо перед ним стоял финский офицер.

Два егеря в упор навели на него винтовки.

Он увидел еще несколько солдат и двух крестьян. Он не знал, что это хозяева хуторов, не замеченных им в снегопаде. Он успел подумать только о том, как бы ему продержаться до прихода товарищей и что он напрасно снял гранаты с пояса вечером и забил паклей дуло винтовки.

— Есть еще кто в сторожке? — злобно спросил офицер.

В сторожку вошел крестьянин.

Инари увидел, что у офицера совсем голубые глаза и рука в кожаной перчатке, держащая револьвер, немного дрожит. Револьвер был совсем новый.

«Нет, рано бежать. Застрелит», — подумал Инари и вспомнил осенний свой арест, ленсмана, поход по лесу и обрадованно сказал:

— Если я занимаюсь самогоном, ведите меня в суд, не убегу, а револьвером угрожать не к чему.

— Есть там кто? Есть там оружие? — не обращая внимания на слова Инари, спросил офицер.

— Господин офицер, господин Каарло Пертула, — донесся голос вошедшего в сторожку крестьянина, — здесь есть винтовка и две ручные гранаты.

Офицер нажал спусковой крючок.

Выстрела Инари не услышал.

Весь мир как бы поделен надвое. За спиною мертвый холод, леденящий кожу, спереди жара, от которой трудно дышать. Но стоило повернуться на другой бок, как перемещалась, переворачивалась вся жизнь.

Спереди шел ледяной холод, сзади к спине как будто кто-то подбросил еще не остывшие угли.

Лундстрем просыпается от боли. Чадно тлеет кусок рукава, и на руке около обшлага вскочил огромный волдырь. Ожог. Лундстрем быстро вскакивает с хвои, хватает полной горстью снег и прикладывает к тлеющему куску рукава.

Боль не проходит. Лундстрем видит, что у Сипиляйнена и Суомалайнена тоже прожжены от жара ракотулета куртки. У Сипиляйнена тлеет куртка на спине пониже поясницы.

«Но это, слава богу, последняя наша ночь под открытым небом», — думает Лундстрем.

От Курти до Конца Ковд-озера, куда сейчас отряд держит путь, по линии полета птицы около семидесяти километров. Сегодня к вечеру мы должны прийти туда.

У Лундстрема ноют мышцы живота, ноют бицепсы, ему трудно согнуться и расправить свое коренастое тело.

«А ведь я прошел вчера только двадцать пять километров», — думает он и с уважением смотрит на других. Они прошли больше.

Он, Лундстрем, ведь часть пути провел в санях рядом с Коскиненом.

Партизаны, подымаясь с хвои, тоже поеживались и кряхтели, гримасы боли мелькали на их лицах. Да, им тоже не сладко приходилось.

Рядом с Лундстремом у костра на корточках человек с большой окладистой бородой. Неужели это рыжебородый? Обледенелая его борода казалась совсем седой. Сломанные сосульки висели на самых кончиках волос.

— Дай нож, — сказал товарищ, — борода эта слишком уж холодит мне лицо, слишком уж досаждает мне.

И он принялся острым лезвием ножа обрезать обледеневшую бороду.

По мере того как он срезал свою бороду, лицо его становилось совсем неузнаваемым.

Лундстрем с облегчением подумал, что и сегодня ему удастся часть пути проехать на санях, рядом с Коскиненом, уж очень болели мышцы живота.

Коскинен распоряжался. Он велел разложить несколько ракотулетов и разжечь их, а в огромные чайники, захваченные у акционерного общества, набить рыхлый снег и поставить у ракотулетов. Когда к этому месту подойдут обозы, они должны найти для себя кипяток и теплое местечко у огня.

Лундстрем подошел к нему и спросил:

— Запрягать, что ли?

Спрашивал он больше для проформы и поэтому, даже не ожидая ответа, повернулся и пошел к лошади, привязанной к низко опустившейся ветке сосны. К морде лошади был подвязан мешок, и овес мерно похрустывал на ее зубах.

— Нет, не запрягай!

Услышав ответ Коскинена, Лундстрем изумился.

Он повернулся и подошел к Коскинену вплотную, полагая, что не точно расслышал ответ. Они стояли рядом на утоптанном снегу около ракотулета.

Сразу за спиною Коскинена начинался крутой подъем на высокий, поросший сосною холм.

Угли догорающего костра лежали у их ног.

«Да мы совсем одного роста с Коскиненом». Лундстрему до сих пор все время казалось, что Коскинен выше его. Коскинен поправил на голове шапку с меховой оторочкой, и Лундстрем снова удивился — Коскинен показался ему совсем седым.

Лундстрем помнил, как в Хельсинки совсем недавно он обратил внимание на то, что у Коскинена в черных его волосах не было ни одной сединки. Нет, он не ослышался. Коскинен спокойно повторил:

— Не запрягай. — И добавил: — Я сегодня еду верхом.

Потом он пошел к саням, вытащил из них одеяло, вчетверо сложил его и положил на спину лошади. Из вожжей пришлось сделать нечто вроде подпруги, которая должна была не давать соскальзывать этому импровизированному седлу. Седло было мягкое, но неудобное.

Лундстрем помог Коскинену взобраться на спину лошади. Коскинен тронул повод.

— В поход! — прозвучала резкая команда.

Отряд пошел в путь.

Лундстрем шел сначала рядом с лошадью Коскинена. Он еще не понимал, для чего удобные сани нужно было променять на сползающее все время на сторону седло.

Коскинен то внимательно осматривался по сторонам, то сосредоточенно смотрел на дорогу прямо перед собой.

Они шли сейчас почти в самом хвосте первой роты. И хотя лошадь шла не быстро, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега, порою завязая в нем по самое брюхо, Лундстрему трудно было поспевать за ней.

«Черт подери! Ведь я считался у нас не худшим лыжником», — думал он.

Первая рота уходила вперед.

Ребята проходили мимо Коскинена, здороваясь и подшучивая. Но Коскинен видел, как они были утомлены.

«Славные парни, — думал он, — какой поход они проделали. Молодчаги! Напрасно только они бросали недоеденные корки на привале, надо будет сказать, что здесь каждая корочка сейчас ценна. Пока восстановят дороги, разрушенные лахтарями, и привезут хлеб в Карелию с юга, нам наши припасы, захваченные в Суоми у акционеров, сослужат отличную службу. Да, я не ошибся в людях. Олави организовал обоз отлично, и мы вывезем больше продуктов, чем я рассчитывал. Инари оказался на своем месте, и Лундстрем, — он внимательно оглянулся на Лундстрема, с трудом поспевавшего за лошадью, — тоже прошел настоящую школу». Потом приходила другая мысль: «Все ли мы сделали, что могли сделать? Нельзя ли было сделать больше и лучше? Наверно, можно было!»

Он не знал еще, какую панику в Похьяла и в тылах белых карельских отрядов произвело организованное им восстание лесорубов, он не знал о том, что в Похьяла мобилизованы все шюцкоровские силы, что забастовки перебросились на другие лесоразработки.

Коскинен всего этого не знал, но все же, взвешивая все обстоятельства, он не находил ни одной большой ошибки в своих действиях. Правда, отряд мог быть больше. Правда… Но тут приходилось расставаться на минутку со своими мыслями и поправлять сползающее на сторону седло.

Ведь об этом — о плане, о деле — он думал даже по ночам.

Лошадь, увязая в снегу, медленно шла вперед.

Сосны лепились слева, на скалистой крутизне.

— Вот она, Советская Карелия, — громко сказал Коскинен, подбодряя Лундстрема. — И гордость звенела в его словах.

Когда он мысленно оглядывался на события последних дней, он радовался огромной, настоящей организованности всего дела, — да, это были замечательные люди, настоящие дисциплинированные коммунисты, — но тут же, рядом с этим он видел и неразбериху, суету, бестолочь, которая все время отвлекала внимание от главного.

Холодный ветер дул прямо в лицо и кололся снежинками.

Одеяло-седло сползало уже в другую сторону. Опять надо было поправлять.

Продвигались очень медленно. Уже минут двадцать назад последний лыжник первой роты скрылся за соснами…

Через несколько минут далеко позади себя они увидели головные сани обоза.